«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 27

Да, значит и я бредил: слово «горлица» он не мог выдумать сам.

Глаза его напрасно пытались поймать мой взгляд — он небрежно реял в вышине, над серыми волнами парижских крыш.

Однако надо было все-таки что-то сказать.

— То, что ты слышал, я говорил несознательно. Гораздо важнее, что я сам никогда…

— А-а! — прервал он меня. — Пардон! А я не знал: оказывается, невинный ребенок несознательно бредит во сне бабушкиной сказкой! Смешно! Я по крайней мере ничего не скрываю и не даю дурацких советов. Ох, если б не это осложнение с тобой — моим старым товарищем…

— Почему, почему?.. Какое осложнение? Я могу поискать себе другую квартиру! А вы оставайтесь… Будьте счастливы!

— Благодарю! — великодушно отказался он от моей жертвы. — Что касается квартиры, то и я могу уступить. Другое важно! А это… это только она одна может решить. Если она предпочтет тебя, я найду в себе силы сказать вам: «Будьте счастливы!..»

В дверь постучали.

— Скажешь слово — убью! — прошипел я в его желтую рожу и тряхнул его за плечи.

Опять постучали.

— Входи, входи, Элен!

Вместо Элен на пороге показался консьерж, усатый, рослый, как наполеоновский гренадер.

— Как здоровье, господа? — он взглянул на нас и вошел в комнату. — Поправились?

— Спасибо, — как будто сказал я, но из горла у меня не вылетело ни звука.

— Вот, — подал он мне сетку со свертками и букетик голубых незабудок. — Вот записка и вот ваши пятьдесят франков — ровно столько осталось от покупок.

Мы оба только моргали.

— Оревуар, месье!

Мишель поднес ладонь к своим седым усам.

Повернулся.

Вышел.

Закрыл дверь.

Шаги его затихли на ступеньках деревянной лестницы.

Тишина.

Мы с товарищем продолжали стоять: убитые, осиротевшие, несчастные. Мне казалось, что я слышу удары не только своего, но и его сердца.

Да, Элен ушла… Ушла так же просто, как и пришла. Ушла, чтобы избавиться от нашей… благодарности. О, она почувствовала, что двое молодых дикарей могут осквернить чистоту ее хорошего человеческого порыва.

Я развернул записку и горько улыбнулся.

Это был клочок оберточной бумаги, оторванный, вероятно, в лавке.

— Что… она?.. — спросил сдавленным голосом мой товарищ.

— Только два слова: «Будьте счастливы». Вот… смотри.

Но он, наверное, был очень слаб после болезни — не взял записки, а разрыдался, как мальчишка, и бросился на постель.

Ну да, и я плакал… Со свертками, деньгами и букетиком голубых незабудок в руках.

1941

Перевод В. Бородич.

ПУР СУВЕНИР

Общеизвестно, что, по недосмотру аллаха, при распределении милостей небесных случилось так, что и бедные получили в дар способность влюбляться. А что влюбился я именно в Нее — богатую, — свидетельствовало о том, что я, как и все бедняки, должен был расплачиваться за ошибки всевышнего.

Да и как не влюбиться, когда она была так хороша, а мне только что пошел семнадцатый год?

Познакомил нас ее кузен — мой одноклассник.

Она едва протянула мне руку, но для меня это было прикосновением волшебницы, и я погрузился в мечты…

Я назвал ее Астартой, так как все остальные поэтичные имена, позаимствованные из модных романов и стихов — Илайяли, Ингеборг, Виктория, Ася, Психея, Анабель-Ли — уже расхватали мои приятели, успевшие влюбиться раньше меня.

Прошло несколько дней. При каждом воспоминании о Ней грудь мою распирало от избытка чувств и рука едва успевала наносить на бумагу звонкие рифмы строф, чей ритм был продиктован биением моего сердца.

Когда я снова встретил ее на улице — стройную, в плиссированном платьице, с широко раскрытыми, сверкающими черными глазами, — я понял, что имя этому волшебству — любовь.

Но она прошла мимо. Вправду она меня не заметила или только сделала вид, что не узнает?

Тогда, на улице, я впервые понял, как я беден. Понял, что, несмотря на серое однообразие ученической формы, невинные сердца гимназисток безошибочно отличают бедных юношей от богатых.

Да и бедность моя была слишком явной: выгоревшая, тесная, залатанная на локтях куртка, которую я носил вот уже третий год, с обтрепавшимися рукавами и измятым воротником; с весны до поздней осени — босиком, а зимой — в каких-то фантастических башмаках, которые даже в самый сухой зимний день умудрялись впитывать в себя влагу и раскисать до состояния каши-размазни. Видавшая виды фуражка с грозно ощерившимся козырьком, жеваные брюки непонятного цвета, а пальто…

Впрочем, о пальто — в общепринятом смысле этого слова, — как ни стараюсь, не могу вызвать в себе сколько-нибудь отчетливых воспоминаний.

Бедняк?

Нет, в человеческих головах определенно была какая-то путаница. Разве не несметны алмазные россыпи моих грез? Разве не светились в моих глазах отблески моих сапфировых мечтаний? Стоило ли обращать внимание на какое-то там рубище, прикрывавшее бренную плоть, когда я без труда мог воплощать в нежных песнях нетленные видения? Когда я чуял в себе такие силы, что — моя бы воля! — я сделал бы мир счастливым за один день вместо семи дней, понадобившихся библейскому богу.

Я хотел бросить все эти сокровища к Ее ногам, я был уверен — Она не сможет сдержать восхищения.

Я купил альбом «Пур сувенир»[13] и заполнил его лирическими стихотворениями, поэмами в прозе и прозой такой поэтической взволнованности, которая превращала ее в гимны любви.

Полный альбом оригинальных творений, ни одного явного заимствования!

Только посвящение на первой странице — чужое. И конечно же, из Эдгара По:

А на следующей странице мое собственное стихотворение — акростих: