Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец Страница 35

Из этого мира лжи, лести и тяжких страданий.

И я улетаю совсем в другой мир! В новый мир, мир, полный добра, только добра; в мир, где нет пузатых хозяев, где нет знати, невежественной знати; в мир, где нет денег, нет забот о хлебе насущном Там нет ни тяжело родящих матерей, ни голодных детей, не слышно женских голосов!

И там я, — бедный, больной, забитый, изголодавшийся и высохший меламед, — я, придавленный бедняк, который здесь нем, как рыба, которого здесь топчут, как червяка — там я человек, с которым считаются! И я свободен, свободна моя воля, и я могу творить! Я целые миры строю и целые миры разрушаю! И новые созидаю на их место! Новые, более красивые и лучшие миры! И я живу в них, летаю по ним. Я в раю… в истинном раю.

И понимаю, что я куда больше знаю того, что в состоянии высказать своим ученикам и даже себе самому! И я чувствую то, чего нельзя выразить словами, чего ни один глаз не видит и ни одно ухо не слышит, только в сердце это растет, там оно живет, там бьется!

«Двое ухватились за талес» — в этом тексте «двое» в моих глазах не обыкновенные люди с улицы, Рувим и Симеон, как я объясняю своим ученикам! И «талес», из-за которого они спорят, не простой талес, который можно купить у Иосель Пешее в лавке. Нет! я глубже это понимаю…

Я глотаю блестки, яркие искры, сверкающие между строками, меж словами, между буквами, душа впитывает их, как губка. Я чувствую, как пропитываюсь насквозь и проникаюсь светом, который скрыт для праведников в будущем мире.

Только бы сидеть над Талмудом! Только бы изучать его!

* * *

И то должен я вам сказать, что, когда приходится бывать в богатых домах и видеть, как они по целым ночам играют в карты, или проводят время в двусмысленных беседах или других суетных делах…

Или, когда я иду по улице, вижу сквозь открытые окна трактира, как окутанный облаком дыма сидит рабочий, пьет и говорит непристойности… Когда я вижу все это, поверьте, я вовсе не сержусь… Я их вовсе не осуждаю… Наоборот, сердце у меня сжимается от жалости к ним…

Ибо, с другой стороны, что им делать без Торы?..

Как я уже раньше сказал, я был меламедом в деревне. И ученик мой показал мне, как под конец лета птички слетаются и до наступления зимы покидают нашу страну… Я видел, как они слетаются целыми стаями и улетают далеко, далеко…

Маленькие птички не могут и не хотят здесь оставаться на время снега и морозов… В это время бедной птичке здесь не прожить… И птички это знают: они чувствуют, что идет зима, их ангел смерти приближается…

Только раз я видел, как одна маленькая птичка искалеченная, с переломленным крылышком, прыгала-скакала по холодной промокшей земле, пищала-пищала, и не могла подняться ввысь и поспевать за большими птицами…

И больно было смотреть, как бедная птичка места себе не находила; она все прыгала, прыгала, смотрела, как те, свободные птички, улетают, уносятся далеко-далеко ввысь…

И тогда то я подумал: вот на эту больную птичку похожа душа неуча!..

Летать не умеют они, невежды; крыльев у них нет, знаний нет!

Дай им знание, дай им крылья, они полетят! И они тоже полетят ввысь, в надзвездные миры.

Но им переломали крылья, и они пресмыкаются по земле, по мокрой грязи…

Сквернословят, играют в карты!

Богатый в зале, бедный в трактире.

Но вернемся к делу.

Как сказано, я сидел над Талмудом.

Мало-помалу народ разошелся. Служка вышел последним.

Мне какое дело? Я поглощен, ничего не вижу!

При свече, в теплой синагоге, за раскрытой книгой я и один не боюсь.

И я как следует увлекся и углубился!

Тора, как вам известно, похожа на море, волны захлестывают!

Они проглотить меня хотят. Но я умею плавать. Вот я опускаюсь, но затем всплываю наверх, и опять я на поверхности. Порою утихает море. Становится красиво, чисто и ясно, как небо. И душа моя купается в освежающей, оживляющей воде; скользить, как по зеркалу, с радостью, с удовольствием. И вода омывает ее, очищает ее от всех пятен мира сего.

Чистой, святой делается душа.

Но вдруг чувствую, что обожгло мне палец… и я остаюсь в темноте…

Оказывается, свечка кончилась у меня между пальцев.

А одному в темноте, мне страшно!

Большой страх напал на меня.

Когда светло, будь то днем или ночью, я не боюсь.

Тогда мне хорошо! Я вижу мир вокруг себя, я чувствую хозяина над миром. Я вижу мир, и мир видит меня; и я знаю, что я частица мира, что его хозяин — и мой хозяин, что без Его воли ни один волос не упадет с головы моей. Он не допустит, и мир сам тоже не допустит…

В самом деле — за что? почему?

Но в темноте, когда я один впотьмах, когда я не вижу мира, тогда я совершенно теряюсь. Дурные мысли осаждают меня! Тогда кажется мне — пусть Бог не покарает за это — что у меня нет ничего общего с миром, что меня вырвали из него и увели куда-то…

Я уже не принадлежу миру; ни я, ни моя жена, ни мои дети… Никакого касательства с ним не имеем! Вот схватят меня, или кого-нибудь из них, схватят тихонько, и никто не увидит, никто не узнает, никто не почувствует.

И как только кончилась свеча, у меня испарилась избыточная душа, жаждущая знаний, и я остался со своей дрожащей, испуганной, обычной душой меламеда-нищего…

Я снова — ничтожество, червь, затерявшаяся вещь…

И уста мои лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй»…

А сердце бьется и стучит: Лия родит, наверно родит… И еще двойни родятся. Мать ее славилась своими двойнями!

Мало с тебя собственной жены и детей, вот тебе еще Лия с ребенком, с двумя-тремя детьми. Зайнвель-Иехиэль уже покоится в земле… Он сидит себе там в раю и, изучает Тору; а ты работай… корми…

И уста лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй!»

И дурные мысли подсказывают: если бы Бог захотел сжалиться, то другого средства у него нет, как послать ангела смерти… Ко