Оноре Бальзак - Прощай! Страница 5

При виде человека в разваливающихся сапогах, изодранных штанах и в заиндевевшей жиденькой шапчонке Филипп умолк. Он поспешил забрать свои пистолеты. Пятеро солдат потащили лошадь к огню и не хуже парижских мясников начали свежевать тушу. Затем мгновенно расхваченные куски полетели на угли.

Майор направился к женщине, отчаянно вскрикнувшей при его появлении. Она неподвижно сидела на подушке кареты и грелась; она молча, без улыбки поглядела на него. Тут только Филипп заметил солдата, которому поручил охранять карету; бедняга был ранен.

Он подчинился, уступая численному превосходству набросившихся на него солдат, но, как пес, защищавший до последней минуты хозяйский обед, взял потом свою часть добычи: соорудил себе из белого сукна какое-то подобие плаща. Теперь он был занят тем, что поджаривал кусок конины, и майор видел, как радостно сияло его лицо в предвкушении готовящегося пиршества. Граф де Вандьер вот уже три дня словно впал в детство; он сидел подле жены на подушках кареты и пристально смотрел на пламя костра, жар которого начал выводить его из оцепенения. Прибытие Филиппа, опасность, ему угрожавшая, взволновали его не больше, чем схватка, в результате которой была разграблена карета.

Де Сюси сжал руку молодой графини, желая тем самым выразить всю скорбь, какую он испытывает, видя ее в такой беде; но потом, молча усевшись подле нее на груде тающего снега, он сам поддался блаженному ощущению тепла, забыв об опасности, забыв обо всем на свете. На лице его появилось выражение бессмысленной радости, и он с нетерпением дожидался, чтобы поджарился кусок конины, доставшийся его вестовому. Запах горелого мяса пробудил в нем голод, а голод заставил замолчать его сердце, его мужество, его любовь.

Без гнева глядел он на свою разграбленную карету. Все сидевшие вокруг костра поделили между собой одеяла, подушки, шубы, мужское и женское платье, принадлежавшие графу, графине и майору. Филипп повернулся, чтобы посмотреть, не годится ли на что-нибудь еще кузов кареты. При свете костра он увидал рассыпанное золото, серебро, бриллианты, — никому и в голову не пришло взять хотя бы что-либо себе.

Люди, которых случай свел вокруг этого костра, угрюмо хранили молчание и делали лишь то, что спасало от немедленной гибели.

В картине этих бедствий было нечто уродливо-карикатурное. Опухшие от холода лица, как маской, покрылись слоем грязи, и слезы, стекавшие по щекам, оставляли борозду, по которой можно было судить о толщине этого слоя. Всклокоченные бороды придавали лицам еще более отталкивающий вид. Иные кутались в женские шали, на других были лошадиные чепраки, грязные одеяла, промокшие от тающего инея лохмотья; у некоторых одна нога была в сапоге, на другой был башмак; в одежде у каждого была какая-нибудь несуразность. Но те, кто глядел на это нелепое зрелище, оставались по-прежнему серьезны и мрачны.

Тишина нарушалась лишь легким потрескиванием пламени, далекими отголосками боя да лязгом сабель, которыми наиболее изголодавшиеся отрубали себе от Бишетт кусок получше.

Особенно обессилевшие подчас засыпали, и, если иной из них сваливался в костер, никто и не думал подымать его. Эти люди наделены были железной логикой и полагали, что, если он еще не умер, ожог научит его отыскивать более подходящее место для сна. Если же несчастный, очнувшись на костре, погибал, он ни в ком не вызывал жалости. Солдаты поглядывали друг на друга, как бы ища в равнодушии окружающих оправдания собственной бесчувственности. Молодая графиня, наблюдавшая эту картину, также оставалась безучастной. Когда поджаривавшиеся на углях куски конины были готовы, каждый утолил свой голод с прожорливостью, которая кажется отвратительной даже в животных.

— Вот так штука! На одного коня тридцать человек, да еще пехотинцев! — крикнул гренадер, подстреливший лошадь.

Эта шутка была единственным проявлением национального остроумия.

Вскоре большинство измученных солдат, закутавшись в одежду, примостились на досках, на всем, что могло предохранить их от соприкосновения со снегом, и, не заботясь о завтрашнем дне, уснули. Майор согрелся, утолил голод, и веки его отяжелели от непреодолимого желания уснуть. В короткий промежуток времени, пока он боролся со сном, он смотрел на молодую женщину, которая также собиралась заснуть, повернувшись лицом к огню; видны были ее закрытые глаза и часть лба; она завернулась в меховую шубу и в плотный драгунский плащ; голова ее лежала на запятнанной кровью подушке; меховой капор, поверх которого был надет завязанный под подбородком платок, предохранял, насколько возможно, ее лицо от мороза; ноги она спрятала под плащ. Так, свернувшись клубочком, она, право же, казалась совсем жалкой. Была ли то последняя из маркитанток? Была ли то очаровательная женщина — гордость любовника, царица парижских балов? Увы! Взор преданнейшего из ее друзей не мог обнаружить ничего женственного в этой груде одежд и тряпок. Под действием холода любовь угасла в ее сердце.

Сквозь густую пелену, которой непобедимый сон застилал глаза майора, муж и жена казались ему просто двумя точками. Пламя костра, распростертые тела, жестокий мороз, свирепствовавший в трех шагах от ненадежного тепла, — все это представлялось просто сном. Филиппа преследовала навязчивая мысль: «Если я усну, мы погибли, — твердил он себе. — Я не должен спать!» Он уснул. Через час он был разбужен отчаянными криками и грохотом. Сердце его сжалось при мысли о той опасности, в которой находилась его возлюбленная, в нем заговорило чувство долга. У него вырвался вопль, подобный рычанию. Только он и его вестовой вскочили на ноги. Они увидали море огня, пожиравшее бивуаки и хижины; на фоне его в ночной тьме вырисовывалась людская толпа; до них доносились крики и вопли тысячи отчаявшихся человеческих существ с искаженными лицами. Среди этого ада между двух рядов трупов прокладывала себе дорогу к мосту колонна войск.

— Это отступает наш арьергард! — воскликнул майор. — Надежды больше нет.

— Я пощадил вашу карету, Филипп, — произнес дружеский голос.

Обернувшись, де Сюси узнал при свете пламени молодого адъютанта.

— Все погибло, — отвечал майор. — Они съели мою лошадь. Да к тому же как смогу я заставить идти слабоумного генерала и его жену?

— Схватите горящую головню и угрожайте ею.

— Угрожать графине!

— Прощайте! — крикнул адъютант. — Я едва успею перебраться через эту проклятую реку, а это мой долг: у меня мать во Франции! Какая ночь! Толпа готова погибнуть в снегу, и большинство этих несчастных скорее позволят сжечь себя, чем встанут на ноги. Теперь четыре часа, Филипп. Через два часа русские зашевелятся. Уверяю вас, что вы еще раз увидите, как Березина покроется трупами. Подумайте о себе, Филипп! Лошадей у вас нет, не можете же вы нести графиню; так вперед, идем со мной! — воскликнул он, хватая майора за руку.

— Как, друг мой, бросить Стефани!

Майор схватил графиню, поставил ее на ноги и стал грубо трясти ее, как доведенный до отчаяния человек, покамест она не проснулась. Открыв глаза, она поглядела на него остановившимся мертвенным взглядом.

— Нужно идти, Стефани, или мы погибли!

Вместо ответа графиня попыталась опуститься на снег, чтобы снова уснуть. Адъютант выхватил пылающую головню и помахал ею перед лицом Стефани.

— Нужно насильно спасти ее! — крикнул Филипп, подняв графиню и потащив ее в карету.

Возвратившись, он стал умолять друга о помощи. Они подхватили вдвоем старика генерала, не зная, жив ли он или умер, и посадили его рядом с женой. Растолкав ногой спящих на земле солдат, майор отнял у них награбленное, навалил все эти вещи на обоих супругов, бросил в угол кареты несколько кусков жареной конины.

— Что это вы надумали делать? — спросил у него адъютант.

— Везти ее, — отвечал майор.

— Вы с ума сошли!

— Вы правы! — сказал Филипп, скрестив руки на груди. Но вдруг словно какая-то мысль, подсказанная отчаянием, осенила его.

— Слушай, — обратился он к своему вестовому, схватив его за здоровую руку, — я поручаю тебе графиню на час. Умри, но не подпускай никого к карете, слышишь?

Майор подобрал бриллианты графини и, держа их в одной руке, другой схватил саблю и стал бешено колотить ею тех спящих, в ком, как казалось ему, еще сохранилась отвага; ему удалось разбудить великана-гренадера и еще двух-трех человек — распознать их чины не представлялось никакой возможности.

— Мы пропали, — сказал он им

— Сам прекрасно знаю, — отвечал гренадер, — да мне-то все равно!

— Послушай! Двум смертям не бывать, а одной не миновать; так не лучше ли тогда отдать жизнь за красивую женщину и попытаться снова увидеть Францию?

— По мне так лучше спать, — сказал один из солдат, валясь опять в снег, — и если ты, майор, еще будешь ко мне приставать, я всажу тебе в брюхо тесак.

— В чем дело, командир? — спросил гренадер. — Он пьян. Это парижанин, а они любят удобства.