«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 60

— Интересно, сколько дней может лесной клоп прожить без пищи? — спросил я себя на четвертый или пятый день и тут же почувствовал, что за внешней жестокостью этих слов таятся первые угрызения совести.

— И ведь мало того, что голодна… — рассуждал я сам с собой на следующий день. — Но находиться круглые сутки в непрестанном движении, с утра до вечера, под палящим солнцем — как тут не испытывать жажды? Ей, должно быть, ужасно хочется пить… Бедняжка!

День за днем я постепенно сдавался…

— А что, в сущности, такого омерзительного в этой козявке? — спросил я себя однажды, заметив, как она пытается укрыться от палящих лучей в тени оконной рамы.

Я подумал о себе — ведь и я сам также прятался вчера в овраге от американских бомбардировщиков.

— Эта букашечка, по крайней мере с виду, совершенно безобидна. Вряд ли она выводит косматых гусениц, как все эти хваленые пестрокрылые бабочки…

Она плохо пахнет?.. Но ведь она издает запах только тогда, когда ей угрожает опасность. Если б не это, все ее беззащитное племя за одно только лето исчезло бы с лица земли!

И кроме того, этот запах неприятен для моего извращенного обоняния, а для нежных букашечьих хоботков он, быть может, кажется благоуханием?

В мире людей к серовато-зеленому насекомому относятся с отвращением, но — кто знает? — быть может, в мире насекомых это образец доброты, певец прекрасного или проповедник нравственного усовершенствования среди оводов и ос.

Досужие мои шутки незаметно вылились в череду нерадостных мыслей.

Не так ли и мы, подобно этой букашке, бьемся о невидимую и вместе с тем реально существующую стену — нашу реакционную действительность? Почудится нам вдруг, что мы свободны в своем творчестве, что мы вольные птицы, воспарим мы на крыльях Пегаса, а как оглянемся — вокруг тюрьма! Пускай не в буквальном смысле этого слова — с толстыми стенами, с решетками на окнах и площадкой для расстрелов, но все равно тюрьма — незримая, неодолимая тюрьма. Куда ни толкнись — замо́к!

Порою покажется нам, что тому виной — мы сами, наше неумение взлететь так стремительно, чтоб нанести удар, способный пробить стену. Тогда и мы, подобно моей маленькой гостье, собираем все свои силы для могучего прыжка и устремляемся вперед. Увы! Прежде даже, чем нам удается как следует расправить крылья, мы ударяемся о прозрачную стену, которая отделяет нас от столь желанного, близкого и вместе с тем столь недосягаемого мира Прекрасного. Мы падаем и лежим разбитые, потеряв веру в себя, в свои силы. Спустя какое-то время, опомнившись, мы вновь принимаемся ползать — не умирать же так ни за что ни про что! Голодны ли мы, изнываем ли от жажды — до последнего дыхания мы будем искать выхода.

Горькие эти мысли подавили в моей душе отвращение к лесной букашке, и я отворил окно. Могучей волной хлынул в комнату свежий весенний воздух. Букашка, притихшая было на оконной раме, зашевелилась, мигом расправила крылышки и ринулась в голубую бездну. Солнце блеснуло на ее крылышках — мгновение, и нет ее.

Тяжко, когда человек завидует даже свободному полету козявки…

Время от времени я встречаю в нашем селе одного старика — в прошлом щеголя и красавца, неизменного участника всяческих потасовок и первого на селе запевалу и плясуна, за которым девки табунами ходили.

Тяжкий труд да вдобавок какая-то хворь согнули пополам некогда стройное тело, словно земля притягивала, звала его к себе: пора, мол…

Было ему уж за семьдесят, но он все никак не мог примириться со своей участью: при ходьбе всегда закидывал руки за спину и так задирал голову кверху, что кадык выступал далеко вперед. Словно хотел и людей и себя уверить в том, что стоит ему лишь пожелать, и он снова выпрямит спину, снова молодецки расправит плечи.

По той же причине прибегал он к одной хитрости: случится навстречу незнакомый человек — старик непременно остановится и сделает вид, будто что-то потерял и нагнулся нарочно — ищет, мол.

При первой нашей встрече ему и в самом деле удалось меня провести.

Вижу, бродит человек по кругу, охает, ковыряет палкой засохшую грязь.

— Ах, чтоб его! — воскликнул он, когда я подошел ближе.

— Что потерял, дедушка? — сочувственно спросил я, тоже внимательно вглядываясь в землю, чтоб помочь старику.

— Да ладно, пустяки! — все так же, не разгибаясь, отозвался он. — Монету обронил, пять левов… И куда только закатилась, негодная?

Покрутился я, поглядел, поковырял землю тростью, — никакой монеты не видно.

— Ты ее, верно, где-нибудь еще обронил… Тут нету…

— Да нет же, здесь она! Здесь! — И старик еще ниже склонился к земле. Натруженные его руки были все так же закинуты за спину.

«Из-за каких-то несчастных пяти левов полдня готов загубить!» — подумал я и пошел своей дорогой…

Пройдя шагов двадцать, я обернулся, чтоб еще раз взглянуть на упрямого сребролюбца. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что тот оставил свои поиски и брел теперь по улице, все так же, как буква «Г», согнувшись, но высоко задрав кверху голову.

Только тут догадался я, что поиски монеты были уловкой, с помощью которой бедняга хотел меня обмануть, скрыть свой неизлечимый недуг.

— Вот она, суетность-то человеческая! — усмехнулся я, в то же время невольно выпрямляя спину, чтобы убедиться: все так же ли прямо держусь я еще, как прежде…

Один охотник похвастался мне, что убил черного аиста. Мне захотелось увидеть птицу, и он повел меня к себе.

Убитый аист валялся под навесом — казалось, только для того, чтоб приманивать остервенелых весенних мух пятнами запекшейся крови.

Я подобрал мертвую птицу и оглядел ее: да, это был аист, настоящий аист, с длинным красным клювом и длинными тонкими красными ногами.

— Почему ты его убил-то? — обратился я к гордому своей добычей охотнику.

— Да потому что он черный, — простодушно отвечал тот.

— Они же полезные птицы — аисты!

— Верно, полезные, — согласился охотник.

— Зачем же тогда…