«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 67

— Никаких докладов! Никаких листовок и воззваний! Никаких заседаний и кружков! Не спать и не доигрывать шахматных партий! Как только «Смерть» откроет двери — все до одного сразу же на воздух, на солнце!

В этот час даже больные товарищи выбирались во двор — самостоятельно или с чьей-нибудь помощью, чтобы погреться, понежиться на весеннем припеке.

Мы снимали рубашки и подставляли солнцу свои спины или ложились навзничь, подостлав под себя пальто и грубошерстные одеялишки. Опытные «врачи»-массажисты доставали коробочки с мазями или пузырьки с маслом и принимались потихоньку растирать изувеченные полицейскими тела уцелевших и дотянувших до тюремного заключения подпольщиков. Кому — плечи, ребра, суставы, кому — кисти рук, ступни, изуродованные пальцы.

Некоторые чинили одежду или мастерили что-нибудь. Другие меланхолически ковыряли щепочкой землю у ног или же следили за движением легкого облачка, проплывающего над нашей мрачной могилой.

Но были среди нас и такие, на которых солнце действовало плохо — возбуждало, будоражило их.

Я в то время был секретарем партийной ячейки и, как говорится, по долгу обязан был следить за моральным состоянием своих людей.

Был у нас, например, один парень, охотник… Помню, называл он себя Тодором. Да, Тодором Медвежатником. В камере он был одним из самых тихих и сдержанных, аккуратно выполнял любую возложенную на него работу, изучал русский язык, участвовал в занятиях всех кружков. И вообще очень сознательно готовился стать будущим строителем социализма. Был у него, правда, один недостаток: рассказывая свои бесчисленные охотничьи приключения, любил приврать. Его излюбленной и самой фантастической была история с родопским медведем-стервятником. Медведь, мол, застиг его врасплох на узкой горной тропинке. Справа — высокая скала, слева — пропасть. А ружье его заряжено только заячьей дробью. Что делать — поднял он двустволку, выстрелил раз, другой и ослепил медведя. Тот взревел, бросился вперед, — но что он мог сделать охотнику? Слепой ведь медведь — свалился в пропасть и разбился. Шкура его была преотличной, только кое-где изодралась о камни при падении.

Любил Тодор лес, охоту, вольную жизнь, но, став революционером-профессионалом, вынужден был проводить большую часть времени в сырых тайниках, в тюремных камерах. Он был лучшим печатником нашей подпольной типографии — мог целыми месяцами, не видя солнца, работать в подвале на своей машине.

А какой силищи был этот человек!

Как-то наткнулся Тодор на агента, который хорошо знал его. Тот попытался задержать Тодора. Но он схватил его в охапку и перебросил через двухметровый забор, чтобы без шума обойтись! Агент плюхнулся как сноп, но все же успел расстрелять в воздух все патроны. Сбежались полицейские с ближних постов, оцепили квартал.

Беглеца выдала какая-то глупая баба, которая приняла его за вора, забравшегося в дом. «Кричит, надрывается! — вспоминал Тодор с горьким смехом. — Только ее стонов белу свету не хватает!» Немного погодя, когда она уже поняла, какого человека выдала, старуха опять начала плакать и молить полицейских отпустить его…

Стоило Тодору выйти на прогулку в «могилу», и он словно дичал. Насупливал мохнатые брови, плотно сжимал губы и метался из конца в конец двора. Временами он останавливался и ощупывал массивные, скрепленные бетоном каменные блоки, пока кто-нибудь из товарищей не кричал ему, чтобы он не возбуждал подозрения у часовых на вышке.

Возбуждающе действовало солнце и на исключенного из университета студента-агронома, долговязого Дамяна Иванчева.

Его арестовали и осудили на шесть лет вскоре после того, как он женился на молоденькой работнице, смуглой, как шоколад, который она упаковывала на фабрике «Пеев». Сынишке Дамяна, прелестному круглощекому мальчугану, уже минуло два года, а отец так ни разу еще и не приласкал его.

Во время одного из свиданий через решетку Дамян попросил жену прогуливаться с ребенком возле тюремной стены в тот час, когда мы вылезаем в «могилу». Ему, мол, будет легче, если он будет знать, что они рядом.

Только едва ли ему действительно становилось легче от этой мучительной близости.

Как только тюремщик открывал двери камеры, Дамян стремительно выскакивал во двор, выбирал уголок, где было потише, и напряженно вслушивался…

Снаружи обычно долетал только неясный гул города, да временами можно было различить приглушенный звук автомобильной сирены. Иногда за стеной то тут, то там резвились дети.

Дамян начинал нервничать.

— Тише!.. Ну тише же, товарищи! — просил он, словно ему нужно было непременно разобрать, что именно кричали ребятишки.

Я поговорил с ним. Пытался отвлечь от этого напряженного прислушивания, только нервировавшего его. Объяснил ему, что он, в сущности, совершенно не использует столь необходимый ему отдых на солнце.

— Да я, товарищ секретарь, понимаешь, просто так… — виновато усмехнулся он. — Понимаешь, может быть Милка отпустила Ванюшку побегать, и один из этих голосишек — его!

Ну что с ним поделаешь — неудовлетворенная отцовская любовь!

Я посоветовал ему взять под свою опеку наших «ребятишек» — нескольких заключенных гимназистов. Идиотский фашистский суд объявил их опасными конспираторами только за то, что они собрались на одной из вершин Средней горы и пели там, на воле, революционные песни!

Дамян послушался меня — при следующем свидании с женой он оказал ей, чтобы она больше не водила сынишку гулять к стенам тюрьмы. Незачем с детства пугать ребенка этими мрачными каменными громадами.

Дамян сразу же сблизился с перепуганными мальчуганами, и через несколько дней они уже не отходили от него ни на шаг, все вертелись, как цыплята вокруг наседки. Бывало, выходит он на прогулку — высокий, как на ходулях, раза в два больше всей этой мелюзги, — а они семенят рядом, и только слышится:

— Дядя Дамян!.. Дядя Дамян!..

Он — недоучившийся агроном — рассказывал им о первых колхозах в Советском Союзе, о Дарвине, о разных чудесах химии и агрономии. Увлекал парнишек играми. Они особенно любили игру в «классики». Было очень смешно смотреть, как долговязый Дамян скакал на одной ноге и подталкивал биту по начерченным на земле квадратам…

Так они играли и тогда, когда произошло это невероятное в стенах тюрьмы событие.

Тени уже начали удлиняться. Каждую минуту мог появиться Спиридон, или, как все его звали, «Смерть». Это был один из самых жестоких тюремных надзирателей. Свое прозвище он заслужил не только тупым зверством, но и тем, что лицо его — костистое, с глубокими глазницами — очень смахивало на череп мертвеца.