Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель Страница 7

Мы с Лорой впервые едем вверх по Черной реке и с любопытством смотрим по сторонам. Вьется дорожная пыль, окружая нас желтым облаком. Мам закрыла лицо шалью и стала похожа на индианку. Отец весел, он правит лошадьми и все время разговаривает. Я навсегда запомню его таким: очень высокий и стройный, в элегантном темно-сером костюме, черные волосы зачесаны назад. Я вижу его профиль, тонкий нос с горбинкой, ухоженную бородку, изящные руки с неизменной сигаретой, зажатой между большим и указательным пальцами — как карандаш. Мам тоже смотрит на него, я вижу, как лучится ее взгляд в это утро на пыльной дороге, что бежит вдоль Черной реки.

Мы добираемся до водохранилища в Эгретт, и отец привязывает лошадь к ветке тамаринда. Вода в пруду чистая и голубая, как небо. Мы с Лорой говорим, что хорошо бы искупаться, но отец уже идет к дощатому сооружению, где находится генератор. Он показывает нам динамо-машину, соединенную проводами и приводными ремнями с турбиной. Зубчатые колеса странно поблескивают в полутьме, нам становится страшно. Отец показывает нам, как вода из водохранилища течет по каналу в Черную реку. На земле перед генератором лежат огромные катушки с намотанным на них кабелем. Отец объясняет, что этот кабель будет протянут вдоль всей реки до самых сахароварен, а оттуда, через горы, — до Тамарена и Буканской впадины. Позже, когда станция зарекомендует себя, электричество будет поставляться еще дальше на север, в Медину, Вольмар, может, даже в Феникс. Отец разговаривает с нами, с Мам, но лицо его обращено куда-то далеко-далеко, в другое время, в другую жизнь.

Тогда все наши мысли были только об электричестве. Мы с Лорой представляли себе, что оно может появиться в любой день, например вечером, явится чудесным образом, осветит наш дом изнутри, засверкает снаружи на растениях и деревьях, словно огни святого Эльма. «А когда оно появится?» Мам улыбается, когда мы задаем ей этот вопрос. Нам так хочется, чтобы чудо поскорее свершилось. «Скоро…» Она объясняет, что сначала надо собрать турбину, укрепить плотину, поставить деревянные столбы и натянуть на них провода. На это могут уйти месяцы, может даже годы. Нет, ну это же невозможно — ждать так долго! Отцу еще больше не терпится, электричество для него — это конец забот, начало новой жизни. Вот тогда дядя Людовик увидит, вот тогда он поймет — ведь он не хотел этому верить. Когда-нибудь на всех сахароварнях запада паровые машины заменят электрическими турбинами. Отец почти каждый день ездит в Порт-Луи, на Рампар-стрит. Он встречается с разными важными людьми — банкирами, дельцами. Дядя Людовик больше не бывает в Букане. Похоже, он совсем не верит в электричество, по крайней мере в такое электричество. Лора слышала, как однажды вечером так сказал отец. Но если дядя Людовик в него не верит, как тогда оно появится здесь? Потому что все земли вокруг, все реки принадлежат ему. Даже Буканская впадина — и та его собственность. Мы с Лорой всё последнее лето, весь долгий месяц январь проводим на чердаке — читаем, лежа на полу. И каждый раз подолгу задерживаемся на тех местах, где речь идет об электричестве, о динамо-машине или просто о лампочке накаливания.

Ночи стоят душные, под москитной сеткой и влажными простынями словно зреет какое-то ожидание. Что-то должно произойти. Лежа в темноте, я прислушиваюсь к шуму моря, смотрю сквозь ставни, как поднимается полная луна. Почему мы уверены, будто должно произойти нечто? Может быть, догадываемся по взгляду Мам в час вечернего урока? Она старается не подавать виду, но у нее теперь другой голос, и слова тоже другие. Мы чувствуем в ней тревогу, нетерпение. Иногда она останавливается посреди диктовки и смотрит в сторону больших деревьев, как будто оттуда что-то вот-вот должно появиться.

Однажды, ближе к вечеру, возвращаясь после долгих блужданий по лесам, в ущельях, я застаю отца и Мам на веранде. Лора тоже с ними, но держится в стороне. У меня сжимается сердце, потому что я сразу догадываюсь: пока я был в лесу, случилось что-то важное. Кроме того, я боюсь, что отец будет ругаться. Он стоит у лестницы, мрачный, очень худой, черный костюм болтается на нем как на вешалке. Между большим и указательным пальцами правой руки зажата сигарета.

— Где ты был?

Я как раз поднимаюсь по лестнице, когда он задает этот вопрос, и останавливаюсь. Но он не ждет ответа. Он только говорит странным, незнакомым, глуховатым голосом:

— Возможно, скоро произойдет нечто очень важное…

И замолкает, не зная, что сказать дальше.

Вместо него говорит Мам. Она бледна и выглядит растерянной. И это хуже всего. Мне так хотелось бы не слышать того, что она сейчас скажет.

— Алексис, нам придется оставить этот дом. Мы должны будем уехать отсюда, навсегда.

Лора ничего не говорит. Она стоит на веранде, вся прямая-прямая, и смотрит перед собой. У нее такое же бесстрастное, жесткое лицо, как тогда, когда дядя Людовик спросил с насмешкой, как ее зовут.

Уже сумерки. На сад опускается теплая ночь. Над деревьями, прямо перед нами, вдруг загорается волшебным светом первая звезда. Мы с Лорой смотрим на нее, Мам тоже поворачивается к небу и пристально вглядывается в звезду, как будто в первый раз в жизни видит ее над Ривьер-Нуаром.

Мы долго стоим так, не двигаясь, под взглядом звезды. Деревья окутывает мрак, слышатся ночные шорохи, потрескивания, тоненькое пение москитов.

Мам первой нарушает молчание. Она говорит со вздохом:

— Как красиво! — А потом, выйдя на ступеньки, весело зовет нас: — Пойдемте, мы сейчас будем подбирать имена звездам!

Отец тоже спускается в сад вслед за нами. Он ступает медленно, чуть ссутулившись и заложив за спину руки. Я иду рядом с ним, а Лора прижимается к Мам. Все вместе мы обходим вокруг большого дома, как вокруг выброшенного на берег корабля. В хижине кэптена Кука горит огонек, слышатся приглушенные голоса. Кук последний, кто остался в имении, он да его жена. А куда им деваться? Ему было лет двадцать, когда он впервые попал в Букан, еще при нашем дедушке. Он тогда только-только получил вольную. Я слышу его голос, доносящийся из хижины: он говорит сам с собой, а может, поет. Вдали, со стороны тростниковых плантаций, тоже раздаются голоса — это рабочие собирают остатки тростника или идут по дороге к Тамарену. Еще слышно жужжание насекомых и пение жаб в овраге, на другом конце сада.

Для нас зажигается небо. Надо забыть обо всем и думать только о звездах. Мам показывает нам огоньки, зовет отца, чтобы он задавал нам всем вопросы. Я слушаю в ночи ее звонкий, молодой голос, и мне снова становится хорошо и покойно.

— Смотрите, вон там… Может, это Бетельгейзе на макушке Ориона? А вон и Три Волхва! Смотрите, на севере, видите ковш Большой Медведицы? А как называется звездочка на конце «ручки» ковша?

Я всматриваюсь изо всех сил, но не могу разглядеть.

— Маленькая звездочка, на самом кончике «ручки» ковша, прямо над второй звездой? — Отец задает вопрос таким серьезным тоном, будто сегодня, в этот вечер, ответ на него имеет особое значение.

— Вижу, вижу! Она такая маленькая, что я смотрю — а ее уже и нет!

— Это Алькор, — говорит отец. — Это имя дали ей арабы. Оно означает «испытание», потому что рассмотреть ее могут только очень зоркие глаза — такая она маленькая. — Он замолкает на мгновение, а затем весело говорит Мам: — А у тебя хорошие глаза. Мне ее уже не разглядеть.

Я тоже разглядел Алькор, или мне только хочется думать, что я разглядел ее — огненную пылинку на конце «ручки» Большой Медведицы. И, глядя на нее, я забываю обо всех страхах, обо всех дурных воспоминаниях.

Любить ночь нас научил отец. Иногда вечерами, когда он не работает у себя в кабинете, отец берет нас за руки, Лору — за левую, меня — за правую, и мы идем по аллее через весь сад, до самого низа, до самого его южного края. Он называет эту аллею Звездной, потому что она ведет к самому «густонаселенному» участку неба. По пути он курит сигарету, и мы вдыхаем сладкий запах табака и видим огонек, краснеющий у его губ и освещающий его лицо. Мне нравится запах табака в ночи.

Самые красивые ночи — июльские, небо в июле — холодное и сверкающее, и над горами Ривьер-Нуара можно увидеть все самые прекрасные небесные светила: Вегу, Альтаир, из созвездия Орла (Лора говорит, что она похожа на фонарик воздушного змея), и еще одну, третью, названия которой я никак не могу запомнить, похожую на драгоценный камень на вершине большого креста. Эти три звезды, которые отец называет Ночными Красавицами, сверкают треугольником в чистом небе. Еще есть Юпитер и Сатурн, прямо на юге, — неподвижные огоньки над горами. Мы с Лорой часто разглядываем Сатурн, потому что тетя Аделаида сказала, что это наша планета, она царила в небе, когда мы родились, в декабре. Это красивая планета, она сияет над деревьями голубоватым светом. Правда, в ее чистом металлическом блеске есть что-то пугающее — точно такой огонек загорается иногда в глазах Лоры. Неподалеку от Сатурна находится Марс. Красный, яркий, свет его тоже притягивает нас. Отец не любит того, что обычно рассказывают о звездах. Он говорит нам: «Идемте посмотрим на Южный Крест». Он шагает впереди нас до самого конца аллеи, туда, где растет дерево чалта. Чтобы разглядеть Южный Крест, надо уйти подальше от дома с его огнями. Мы смотрим в небо, почти не дыша. Я быстро отыскиваю соседние звезды, служащие ориентиром, — высоко в небе, в конце созвездия Кентавра. Справа от них, бледный и легкий, плывет Южный Крест, он чуть наклонен, как парус пироги. Мы с Лорой находим его одновременно, но нам не надо говорить друг другу об этом. Мы просто смотрим вместе на Южный Крест, ни слова не говоря. К нам подходит Мам, и она тоже ничего не говорит отцу. Мы стоим и будто бы слушаем голоса звезд в ночи. И это так прекрасно, что ничего не надо говорить. Но я чувствую, как у меня сжимается сердце и перехватывает горло, потому что в эту ночь что-то переменилось, что-то подсказывает мне, что все скоро кончится. Может быть, это написано в звездах, думаю я, может быть, в звездах написано, чтó надо сделать, чтобы все осталось по-прежнему и мы спаслись.