Андрей Марченко - Терракотовые дни

Андрей Михайлович Марченко

Терракотовые дни

Посвящается Андрею Назаренко — без него этой книги не было бы. Или была бы совсем иная.

Вместо предисловия

В те времена, когда я был мальчишкой, и у меня не было иного занятия кроме игр, двумя дворами ниже нашего дома жил старик.

Я даже не помню его имени. Да, кажется, при мне его и не произносили — звали исключительно по фамилии.

По необъяснимым, непонятным ни для кого причинам меня он любил. Своих же двоих внуков он, мягко говоря, не праздновал. А те его просто боялись.

И часто, чтоб развлечь меня, дед рассказывал истории. Рассказы его были страшными — иных он просто не знал.

Он рассказывал о том, что видел, говорил то, о чем остальные предпочитали и не думать. Был честен честностью человека, которого нельзя запугать. Ибо ад не мог быть страшней того, сквозь что он прошел.

Он мне рассказывал про метель над Салехардом, про то, как над зарытыми недостреленными шевелилась земля, о морозе в безымянном поселке, в котором он отморозил все пальцы на ногах…

Умер он давно — мне тогда было лет десять. Память, капризная дама, растеряла почти все его рассказы, оставив лишь самые жуткие куски. И я часто жалею, что мы с ним разминулись во времени. Что я его выслушал, но не запомнил, не записал.

И может быть, если бы я вспомнил его рассказы, среди них был бы и такой…

В плену

Эх, туфли мои туфли… — думал Серега Колесник, глядя на носки своей обуви, — туфли, купленные по случаю на толкучке в Воронеже. Как я разнашивал вас, как размачивал соленой водой где-то под Таганрогом. Помните ли вы, как шлепал веселый весенний дождь по брусчатке Владимирского спуска, и ручьи текли вслед за нами, ниже — к Почтовой площади, к речному вокзалу.

Помните ли вы, как выносили меня из-под облавы в Одессе?

В Харькове я поставил на вас набойки, но одну потерял двумя неделями позже в Москве, и однорукий сапожник в Столешниковом переулке починил вас.

Я обувал вас и шел на дело в стольких городах, что сейчас даже не могу припомнить их названий.

Сперва я носил эти туфли, потому что в них было удобно. После — обувал на фарт.

И мне действительно везло — меня ловили, но я бежал, в меня стреляли, но не попадали.

Вот уже стерлась подошва. Ниточка сгнила, отошел верх, и туфли незаметно, тихо просят каши, и лужи надо обходить, чтоб не замочить ноги.

Сносил я их, стало быть. Надо будет искать им замену, — если жив останусь.

Ну а сейчас — помогите мне, выносите меня отсюда, выносите…

Но нет — он остался на месте.

Колесник понюхал рукав рубашки.

Обычно чистоплотный, насколько это возможно, сейчас Колесник был противен сам себе. Рубашка, которую месяц назад стирали в ленинградском «Метрополе», сейчас пропиталась потом, дешевым табаком, что курили прочие заключенные в следственном изоляторе…

Когда это было? Две недели назад? А, кажется, вечность прошла, жизнь промелькнула.

Попался он тогда по-глупому. Хотя как можно было бы попасться умно? Любая ошибка — это глупость, ошибка профессионала, матерого вора — глупость, возведенная в степень.

Ловили какого-то карманника — паренька лет шестнадцати, гнались всем миром.

Колесник увидел погоню, а карманника — нет. Поэтому решил — гонятся за ним. Рванул…. Говорил же себе — нервы ни к черту, собирался выправить себе документы знатного животновода, подлечиться в Кисловодске, заодно пощипать разомлевшую на солнце публику.

Не вышло…

Было бы смешно, если б не было печально: желторотый щипач ушел, а он, знаменитый Серега «Колесо» Колесник, был загнан в угол, отловлен.

Милицейское начальство долго не верило в свою удачу. Но чего уж — портреты Колесника имелись в каждом отделении. Да и сам Серега не скрывал, что он — действительно он.

— Ну что, Колесо, попался? — язвил на допросе капитан милиции. — Катался по свету и докатился? Теперь впаяем тебе от сих до сих, пропишем ижицу… Запрем в Сибирь. Ну, что скажешь, Серега?..

Серега только кивал — сказать было нечего: да, действительно, попался, действительно, впаяют, пропишут. Попытаются во всяком случае.

Он писал чистосердечные признания, изводил кучу бумаги, пальцы с непривычки ломило, от чернил они стали совершенно синие как у школяра.

Опера читали и удивлялись:

— Ну надо же… И это ты сделал, и это… А там ты как ушел?

— В бабушку переоделся, — пояснял Серега, — сгорбился, мукой притрусил и все дела…

— Ну, ты даешь! А Кирова, случайно, не ты грохнул?

Дежурную шутку присутствующие в кабинете встречали громким хохотом. Колесник печально улыбался и качал головой:

— Нет, на мокрое не подписываюсь…

Но хотя Колесник и писал чистосердечные признания, ни на секунду не задумывался о последствиях, не верил, что отправится на стройки социализма, в Сибирь, где народ не сколько работает, сколько мрет.

Он верил в чудо, верил — что-то случится. Колесник часто сталкивался с чудесами, ходил с ними рядом, сам творил их, и порой был убежден, что он сам — чудо.

И, действительно, — произошло.

Где-то далеко началась война. Времена были неспокойными — страна то и дело с кем-то воевала. Казалось — ничего особенного, война отшумит где-то далеко, заключенные останутся в своих камерах.

Но нет — каток истории сорвался и несся сюда, сметая все на своем пути.

Дело началось с самого опасного контингента, социально чуждого. Политических, врагов народа или спешно расстреляли в подвале, или отправили этапом на восток.

Остальных, уголовников выгнали в тесный тюремный дворик.

К ним вышел милицейский капитан, начальник тюрьмы, и артиллерист с петлицами полковника.

— Товарищи заключенные, — на правах хозяина начал начальник тюрьмы, — как социально близкому элементу, Родина предоставляет вам возможность искупить свои преступления. Смыть все подозрения кровью своей и врагов. Оголтелый враг вторгся на наши земли, но наша победа близка. Противник будет разбит!

— Товарищи!.. — начал полковник, набрав побольше воздуха, но так и не нашел ничего лучшего, чем крикнуть. Ђ За Родину, за Сталина!

— Ну что скажете, граждане преступники? — переспросил капитан.

Преступники не сказали ничего начальству, но загудели меж собой. Лишь перепуганным голосом крикнул кто-то из задних рядов:

— Невиновный я… Я не хочу умирать!

Ответом ему был негромкий и печальный смех.

Улыбнулись комбриг и капитан. Тоже печально: лишь краешками губ.

— Короче, дело к ночи… — подытожил капитан, — утром опять задам это вопрос. Насильно принуждать не буду. Но настоятельно советую — соглашайтесь… Второго такого случая может не быть.

А где-то далеко шла война.

…Их разбудили ночью, послали в атаку. В бой безумный, жестокий, дерзкий.

Командир батальона, молодцеватый майор, выпрыгнул из окопа первый, сжимая в руках карабин. Немного постоял на бруствере, наверное, своим примером показывая: видите, ничего страшного. Но так и ничего не сказал, а лишь махнул рукой: за мной!

Старшина бежал за майором — спина командира казалась достаточно широкой. Опять же, майор, вероятно, знал куда бежать.

Бежали быстро, стараясь не шуметь, пригибаясь к земле насколько это можно.

И действительно — почти всю нейтральную полосу пробежали незамеченными. Но все же немцы услышали, подняли тревогу. Вверх взмыла сигнальная ракета.

Когда их открыли, старшина и майор были буквально в нескольких метрах от немецкого пулеметного гнезда.

Пулеметчик кинулся к оружию, когда уже весь мир ему закрывало тело майора. Немец успел нажать на спуск, расколол тишину, разбудил всех, на многие километры вокруг.

Из ран майора кровь ударила так, будто тесно ей было в этом теле. Но очередь не отбросила майора назад — он тяжело упал вперед, достав штыком сердце пулеметчика.

Второй номер расчета попытался вытащить пулемет из-под двух тел. Но старшина сшиб его прикладом. Ударил со всего размаха, так, что голова немца мотнулась будто тряпичная.

Старшина спрыгнул в окоп, огляделся. И слева и справа было чисто.

На бруствере валялась пробитая пулей каска. В ней собралось немного дождевой воды. Старшина залпом выпил ее и побежал дальше.

На второй линии немцы уже ждали атаки и встретили батальон огнем. Люди залегли, стали прятаться. Отстреливались скудно, чтоб не показать врагу свое положение. За немецкими позициями что-то ухнуло несколько раз.

— Твою мать! — ругнулся старшина.

Это начинали работать полковые минометы.

Первая мина упала сзади и будто бы справа. Просто ляпнулась в грязь. Кто-то подумал: может быть повезло?.. Но уже в грунте сработал вышибной заряд, выбросил мину в воздух, и она взорвалась на высоте двух метров. На землю посыпался град раскаленных осколков.