Александр Журавлев - Рассказы о героях Страница 22

Вот они, долгожданные! Несколько танков промчались по дороге мимо. На башнях звезды. За танками солдаты.

— Стойте, родненькие, стойте! Не с вами ли мои сыновья?

Слова ее утонули в скрежете гусениц, в раскатистом ура. Бойцы проезжали мимо, они торопились в город.

Когда вечером она вернулась домой, то заметила у входа в землянку женщин и двух военных. И вдруг как во сне.

— Мама!

Виктор в числе первых ворвался в Брест. Когда кончился бой у Холмских ворот, достал карту: где-то здесь должна быть Набережная улица. Нашел. Но где же дом под номером шесть, в котором война застала его мать? Дома не было. Стояла лишь одна стена. Расспрашивал, пока не услышал:

— Вам Ефросинью Павловну? Она живет напротив.

…В землянке пахло лесными травами, спелыми колосьями ржи. Виктор снял гимнастерку, стал умываться. А мать, не уняв волнения, с любовью смотрела, как он полощется, сгоняя с себя душный июльский жар, с каким наслаждением трет полотенцем свое крепкое тело.

— Ты, сынок, я вижу, невредим, ну и слава богу.

Виктор рассмеялся:

— Да ты что, мама, разве у Гитлера есть такая пуля, что бы меня взяла? Мне еще в Берлине побывать надо!.. А там добьем мы лютого зверя — с победой вернусь, самым послушным сыном твоим стану: в институт поступлю, на агронома выучусь, женюсь на лучшей коммунарке!

Виктор озорно обнял ее за плечи и сказал ласково, утешая:

— Этот день, мама, настанет скоро, ждать его осталось недолго.

Они сели за стол. Сын вынул из вещевого мешка банку консервов, две плитки шоколада, буханку * черного хлеба. Мать подала кипяток. Ей хотелось скорей говорить, чтобы ничего не осталось невысказанным.

— Из дома давно? — начала она по порядку.

— После Антона ушел. Его призвали осенью сорок первого, я подал заявление в мае сорок второго, до того учительствовал вместо него. А когда закончил учебный год, чего, думаю, ждать, стал настаивать в военкомате…

— Спасибо, — почти беззвучно слетело с ее губ.

Из Оренбуржья, из родной Коммуны, сюда, в пограничный Брест, ее позвал Иван. Она ехала к нему погостить, посмотреть на внука, а попала в беду. В ту кошмарную июньскую ночь, когда город запылал в огне, она выбежала из дома и сразу затерялась среди людей. Металась, искала своих, уходила в лес, пряталась и снова возвращалась: кругом были фашисты… Три года — фашисты. Чужая речь, чужие порядки. Унижение. Страх. Три года в неведении ни о ком, ни о чем, пока вот Виктор не принес спасение.

— Ты с измальства у меня отчаянный, — одобрительно сказала мать. — Ты, конечно, не помнишь тот случай, потому что давно он был, а я не забываю. К нам в Коммуну ворвались бандиты. С гиком, потешаясь, понеслись по дворам, орали: «Выходи, большевистская зараза!» И гнали всех в толпу. Спрашивали: «Кто тут главный?» — «Главный у нас Довженко, — отвечали, — но его нет, он в отъезде». — «А кто заместо него? Ты?.. Ты?..» — допытывался бандит и каждого бил крест-накрест плеткой. Ты вышел тогда вперед, сжал кулачонки: «Я — за батьку…» Тот хотел было ударить с плеча, да, видно, отсохла рука — только щелкнул по босым ногам…

В воспоминаниях, в расспросах таяло и подходило к прощальной черте время, отпущенное для встречи. Виктор снова спешил в бой. Расставаясь, он просил не печалиться, обещал, что будет часто писать.

Вскоре от него действительно стали приходить письма.

«11 августа 1944 г. Пишу поздно вечером, воруя у себя сон, а у хозяйки керосин. Хозяйка — полячка, старая крестьянка. Мы выбили из ее деревни гитлеровцев, и она теперь тоже не жалеет керосин, сидит вот рядом и рассказывает, как ей жилось при фрицах. Были у нее два сына и дочь. Сыновей расстрелял староста за то, что они обозвали его собакой, а дочь угнали в Германию.

Я смотрю на нее, и, кажется, сам ощущаю боль. За годы войны сколько пришлось увидеть таких матерей с такими судьбами! Они встречались под Дмитриевым-Льговским, где получил я первую рану, в разрушенном Севске, где было у меня второе боевое крещение, в черном от дыма Ковеле, в героическом Бресте и здесь, на польской земле. И знаешь, мама, все они чем-то похожи на тебя. Наверное, мужеством своим и тем лихим испытанием, какое выпало на женскую долю…

Эх, если бы не этот сумасшедший Гитлер, как хорошо бы все было! Я и сейчас, только закрою глаза, вижу нашу Коммуну. Вижу каждый пригорок, памятник отцу и дорогу, на которой председатель колхоза Порфирий Никитович Иващенко назвал меня ветерком.

Догнал меня по дороге из Ташлы и говорит: «Ну что, подвезти? Или, может, наперегонки попробуем?» — «Давай!» — согласился я и что было духу пустился бежать. Конечно, лошадь я не обогнал, а Иващенко весело улыбнулся и сказал: «Ветерок ты, Витька».

Мама, ты дождись меня в Бресте, чтобы вместе поехать в Коммуну. Я буду драться до тех пор, пока не отомщу проклятому фашисту за все, что пережито тобой. Я люблю жизнь и поэтому завтра пойду в бой. Клянусь, что не дрогну в бою, раненый — не уйду из строя, окруженный — не сдамся. Нет в моем сердце жалости к врагу, а есть только ненависть, лютая ненависть».

«6 января 1945 г. Мама, очень прошу отпраздновать 3 марта — день моего рождения, так как мне, может, и не придется отметить его, а мне ведь исполнится 25 лет. Может, я буду занят важным делом, а поэтому прошу выпить за мое рождение и за то, чтобы я дошагал до Берлина… Скоро наступит тишина, тишина, переполненная счастьем, восстановятся и задымят заводы, забурлит жизнь, настоящая, мама, жизнь. Тогда мы встретимся всей своей семьей и будем долго-долго праздновать нашу победу.

Ну, вот и все, мама. Я по-прежнему жив и здоров. Да разве же ты не знаешь своих сыновей? Разве они когда-нибудь унывали или были не здоровы? Я буду жить, мама, потому что еще не был в Берлине».

Этим письмам много лет. Мягкие, зачитанные листки. Ефросинья Павловна хранит их вместе с грамотой Герою и копиями благодарностей Верховного Главнокомандующего

«…за овладение столицей союзной нам Польши городом Варшава — важнейшим стратегическим узлом обороны немцев на реке Висле», «…за овладение городом Шнайдемюль — важным узлом коммуникаций и мощным опорным пунктом обороны немцев в восточной части Померании»…

Долго, припоминая подробности, рассказывала мне мать о сыне. А когда подала письма, сказала почти уверенно:

— Все, о Викторе — все.

Но мне не хотелось верить… После были поездки. Поиски архивных материалов. Поиски людей. Расспросы. Снова поездки. И теперь точно: нет, Ефросинья Павловна, это не все. О вашем сыне еще не весь рассказ…

…Рассветало. Командир полка заканчивал обход передовой. Перед наступлением он делал это всегда, чтобы самому увидеть местность за передним краем, расположение подразделений и чтобы еще раз убедиться в правильности намеченного плана. На левом фланге находился второй батальон. Солдаты сидели в «чужих квартирах» (как называли окопы, оставленные врагами), боролись с дремотой, курили.

В семь ноль-ноль загрохотали орудия. И сразу выросли впереди столбы дыма и щебня. Засуетились разведчики, санитары. Резким движением плеч сбросили с себя плащ-палатки стрелки. Перепоясанные ремнями, на которых болтались ручные гранаты, бойцы остались в телогрейках. Ждали. Наконец, на сорок пятой минуте заговорили «катюши» — сигнал к атаке.

Довженко легко вскочил на бруствер, поднял над головой автомат и протяжно пропел:

— Пое-хали! Ура…

На своем участке рота автоматчиков быстро сломила сопротивление врага. Расстреливала в упор, била прикладом, прошла первую линию траншей, вторую, третью. И не заметила, как оказалась в тылу противника.

— За мной! — скомандовал Довженко и повел роту на фашистскую батарею. Все поняли: надо подавить эти смертоносные орудия.

Вокруг — пули. Стреляют в лицо, в спину. Жарко. Тяжело дышать и ноги уже подкашиваются от усталости. Но еще немного, еще двести метров, и вот они — зияющие жерла пушек, поставленных на прямую наводку. Полетели гранаты. Взрывы. Потом на мгновение тишина. Орудийные расчеты пустились в бегство. Но нет, не уйти!

— Сержант Арутюнян, вашему взводу остаться здесь, — приказал Довженко.

Автоматчики с ходу взяли поселок Крубин, атаковали село Гура и вскоре очутились у самой Вислы. Занятый плацдарм предстояло теперь удержать до прихода батальона.

Удержали, выстояли, хотя высота, на которой они окопались, стала от огня как бы меньше. Это было 15 января 1945 года — в день, когда Виктора Довженко признали Героем. Но он об этом так и не узнал…

…Переправившись через Вислу, которую Виктор форсировал одним из первых, штурмом овладели Шнайдемюлем, приблизились к Одеру. И надо же было встретиться на пути хутору с названием Ваттенберг! Отрезанные, зажатые в кольцо, здесь скопились вражеские силы: два авиадесантных полка, батальон морской пехоты, остатки эсэсовской дивизии «Герман Геринг» — силы, которые нужно было во что бы то ни стало разгромить прежде, чем выйти к Одеру.