С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 29

С каждым глотком вина мне все меньше хочется ехать. Глаза подергиваются мглой, и все медленно погружается во мглу, расплывается, отдаляется, тускнеет. Лица в зале кажутся мне нереальными; только одно лицо передо мной (какие пухлые у нее губы!) все еще реально, и я говорю, шучу, рассказываю какие-то несуразицы, а женщина смеется хрипловатым голосом, и ее обтянутая грудь вздрагивает под кофточкой. «Мне пора домой, — наконец говорит она. — Как жаль, что нам пора расстаться». — «Я вас провожу». Ее глаза прищуриваются (теперь она похожа на кошку). «Вы же собирались уезжать?» — «Мой поезд уже ушел…»

Да, поезд ушел. Я слышал его отдаляющееся пыхтение, когда он канул в полный снежинок сумрак, обрекая меня на блуждания. Нет, это я сам себя обрек, но теперь уже ничего не изменишь. Я лечу, словно на санках с горы.

Привокзальная площадь встречает меня белым равнодушием. Сколько снега! Неужели весь мир заполонил снег? Голова у меня кружится, я иду рядом с незнакомой, а она сворачивает с улицы на улицу, в желтом свете фонарей, сквозь завесу снега и серые сумерки. Она скользит, смеется, опираясь на меня; ее глаза в сумерках мерцают, как у кошки, лицо раскраснелось от вина, а губы влажны от тающих снежинок. Когда она открывает сумочку и звякает ключами, я вижу, что мы стоим перед дверью ее квартиры. Она берет свой чемодан, благодарит меня за помощь, и я слышу ее хриплый голос. «Ступайте домой. Вы крепко выпили». Я обижаюсь. «Нет, я совершенно трезв». — «Да, вы трезвы, но уже поздно и вам пора домой». — «Я не пойду домой, — говорю я. — Вы мне нравитесь. Я хочу вас поцеловать». Ее глаза мечут молнии: «Ну, знаете ли! Вы, оказывается, нахал! Пристали, а теперь лезете в мою квартиру!» Она словно обливает меня холодной водой. Но я говорю, стоя у двери: «Вы зря сердитесь. Мы бы могли…» Вдруг она начинает кричать: «Кончим глупые разговоры! Я совсем не настроена…» — «Вы ждете другого?»

Она захлопывает дверь. Немного постояв, я спускаюсь по лестнице на улицу. И направляюсь в сторону дома. Да, остается одно — идти домой. Она правильно сказала: я крепко выпил. Вдруг мне страшно захотелось как можно скорей оказаться дома, лечь и заснуть. Я возьму такси. Вот подъезжает свободная машина. Я поднимаю руку. Такси останавливается. Но в ту секунду, когда я берусь за ручку дверцы, словно из-под земли вырастает какой-то тип с папиросой в белых металлических зубах и заявляет, что он голосовал раньше. «Нет, я — первый!» От него разит водкой. «Проваливай! Понял?» Он толкает меня плечом. У меня вскипает кровь. «Ах ты, троглодит! А ну, отойди!»

Он бьет меня по лицу. Я взмахиваю руками и, потеряв равновесие, шлепаюсь на тротуар. Слава богу, хоть снега много, и падаю я мягко. Портфель отлетает в сторону, открывается, и апельсины разбегаются. Пока я встаю, тип с папироской в белых металлических зубах ныряет в такси. Машина исчезает. Стоя на коленях, я собираю апельсины (они пахнут на снегу!), складываю в портфель, встаю, тру снежком синяк под глазом и иду, иду, иду, не останавливаю больше такси, тороплюсь домой, и все тру снегом лицо, а когда добираюсь до дому и отпираю дверь, чувствую, что руки у меня дрожат и ноет синяк под глазом. Сои тянет меня вниз. Я выкуриваю сигарету, раздеваюсь, падаю на кровать, но с минуту еще вижу, как на улице, в тусклом свете фонаря, парят снежинки. Кажется, воздух полон огромных и странных мотыльков, которые спустились с другой планеты, может быть — с луны.

Какие-то похороны. Играет оркестр. Одно странно: все музыканты из ресторана, и играют они на саксофонах и контрабасах разухабистую мелодию, не подходящую к такому случаю. Мне очень жарко. Еще больше я удивляюсь, когда в толпе замечаю своего друга. Он подходит ко мне: «Здравствуй, Юргис. Все-таки ты приехал. А я уже не надеялся тебя дождаться». Я спрашиваю: «Кого здесь хоронят?» Он смеется: «Никого. Они репетируют новый спектакль. Пошли. Искупаемся в море. Сегодня чудная погода. Но будь осторожен, чтобы мне не пришлось тебя спасать, как в тот раз». Мой друг весело смеется. Вдруг его лицо меняется, и он говорит: «Юргис, ты приехал слишком поздно…»

Очень раннее утро. Я просыпаюсь, обливаясь холодным потом, когда по улице грохочут первые автобусы, и дворники отскребают заснеженные тротуары. Джар! Джар! Джар! Этот звук скребет меня прямо по сердцу, и меня охватывает ужас — я вспоминаю вчерашний день. Я зажигаю свет, потому что знаю, что не усну больше. Во рту пересохло. Меня мучает жажда. Под глазом не болит, но голова разламывается. Я нахожу на столе полбутылки выдохшегося лимонада и жадно выпиваю до последней капли, постепенно вспоминая все. И чем ярче воспоминания, тем я противней самому себе. Хорошо бы найти оправдание. Снег, да, снег виноват… Замело дорогу… Я не мог ехать автобусом… Я же хотел ехать… Я готов был… Ух, какой гнусный сон! (Я боюсь, мне снова приснится что-нибудь подобное.) Не приснится, я больше не засну.

Рассвет не торопится на землю. Можно подумать, что ночь только начинается, хотя на самом деле уже утро; летом в такую пору светло и на дворе поют проснувшиеся птицы. Но сейчас птицы не поют. Дворники чистят тротуары. Джар! Джар! Джар!

Я не могу вынести эти звуки и включаю приемник; комната наполняется музыкой. Мир не спит. Радиостанции работают круглые сутки. Вот и хорошо. Без музыки мне сейчас было бы тоскливо и жутко как в подземелье.

Голову раздирает боль (почему я вчера напился? Ну, почему?), я глотаю таблетку, другую, но боль не проходит; она упорно сверлит голову тупым сверлом, а время ползет бесконечно медленно, и так трудно дождаться зари. Поскорее бы начался новый день! Он будет другим, чем вчерашний; непременно будет другим; я постараюсь сделать все, чтобы новый день был не похож на вчерашний, и я поеду к больному другу, который ждет меня, одинокий, измученный болезнью, и сражается с ней из последних сил. Я буду жутким скотом, если не поеду. Никогда себе этого не прощу.

Я закуриваю сигарету и держу в руке спичечный коробок, на котором нарисован бодрый атлет на фоне моря. Атлет смахивает на Винцаса — когда он был еще здоров, когда мы купались в море, когда я тонул, когда он