Валериан Якубовский - Дезертир Страница 40

Пока мать открывала дверь в сенях, Шилов уже стоял у порога.

— Мишенька! — вырвалось у нее из груди. — Пришел! Дитятко мое, пришел! — и, широко раскинув в стороны руки, начала тискать ею в объятиях, не переставая твердить: — Пришел… Слава богу, пришел…

Но радость Татьяны Федоровны была преждевременной.

— Чужих нет? — оглядывая горницу, спросил Шилов, переступив порог, и удивился, насколько ослабел его голос, которого не подавал одиннадцать суток. — Я убежал, мама. Найдут — расстреляют… К тому же убил человека…

— Что ты господь с тобой! — перекрестила его оробевшая мать. — Что же теперь будет, дитятко?

— Хлеба, — простонал Шилов. — Две недели ничего не ел. Грибами да черникой в лесах перебивался. Обессилел.

— Где же ты, Мишенька, столько пропадал?

— Скрывался в лесу, мама. Думал — засада в хуторе.

Мать принесла хлеба и картошки, оставшейся от ужина.

Шилов не чистил ее и почти не жевал — глотал целиком, но много есть побоялся. Как бы добротная пища не повредила голодному желудку:

— Унеси, а то все съем.

Убирая со стола, Татьяна Федоровна спросила:

— Как же ты, дитятко, ушел?

— Саша отпустил в санчасть. Он командир, — и рассказал все по порядку — от первого до последнего шага, пока не постучал в окно.

— А почто ты, Мишенька, убил этого Евсея? Взял бы лодочку, да и переехал. Греха бы на душу не брал.

— Была у меня такая задумка, мама. Весла помешали. Видел, как вечером Евсей тащил их в сторожку, и не поехал один — пошел за веслами. И хорошо сделал. Была гроза. Молнии сверкали. Светло, как днем. А река-то широкая, да пересохла. Плоты на той стороне видно. Тут-то я и подумал. А вдруг старик выйдет из сторожки, заметит меня на плотах да утром к начальнику училища. Курсант лодку угнал. Значит, переправился, не утонул. А в городе нет. Где курсант? Дезертировал. Тогда все пропала. Поймают. А так-то надежнее. Утонули, мол, двое, с рыбаком. Поди ищи.

Мать соглашалась с сыном, но вспомнила, что сын хорошо плавает и мог бы вообще не трогать ни лодки, ни старика:

— А вплавь, дитятко?

— Нельзя, мама, вплавь…

— Почто нельзя-то?

— Саша отпускал меня больного. А с приступом аппендицита кто поплывет? Нужна лодка. Я сказал Саше: рыбаки перевезут. Лодка на берегу. Куда девался больной? Переплыл да еще в грозу. Значит, не бальной. Тут-то как? Вот и навел командиров на ложный след. Пристроил пилотку к душегубке Евсея — пускай думают, где я. У них — большие головы. Конечно, утонул…

— А и верно, дитятко, — согласилась Татьяна Федоровна, довольная тем, что сын так ловко одурачил военных. — Теперь Сашу судить станут?

— Может, и станут…

Валентина не хотела встречать брата и даже не встала с постели. Натянув на голову одеяло, она вслушивалась в сдержанную речь матери и сына и плакала, пока Татьяна Федоровна не накинулась на нее с упреками:

— Чего ревешь, дуреха? — подошла к ней мать. — Радоваться надо.

— Вот и радуйся, — высунула голову Валентина. — Он славный хомут на тебя надел. До гроба не скинешь. Будешь ходить в упряжке дезертирской матери да оглядываться, — Прикуси язык, воронуха. Он тебе брат.

— Нет у меня больше брата! — соскочила Валентина.

— У всех братья, как братья. А у меня — дезертир, и убийца. Не хочу иметь такого брата.

— Не серчай, доченька, — принялась уговаривать мать.

— Другого брата не будет, а этого на фронте могли убить.

— Лучше б его убили…

Шилова затрясло от таких слов Валентины:

— Ладно, сестра. Спасибо. Не ожидал, что ты так встретишь брата.

— А какая еще нужна дезертиру встреча — с духовым оркестром?

— Хватит издеваться! — прикрикнул на нее Шилов и спустился в подвал.

До рассвета он сколотил топчан и установил его в глухом углу подполья. Мать принесла подушку и овчинный тулуп, который когда-то пожалела мужу и погубила его. Шилов разостлал на топчане тулуп и улегся.

Первая ночь в родительском доме была для него тревожной. Одолевали кошмары. Не успел он отбиться от Николки — в подвал спустился Евсей с разбитой головой и закатившимися под лоб глазами:

— Ну-с, бывший служивенький, узнаешь?

Шилов замычал во сне и заслонился от Евсея руками:

— Откуда ты взялся?

— Разве не знаешь откуда? — захохотал Евсей, простирая мертвую кисть, обглоданную речными раками.

— Где у тебя горлышко?

С трудом удалось Шилову оторвать руку утопленника от глотки и вытолкнуть его в горницу.

— А мне и не к спеху, — обернувшись к убийце, сказал Евсей. — Приду вдругорядь. Тогда уж не отвертишься удушу! — и вышел сквозь стенку горницы.

Шилов проснулся в поту, с дрожью в теле, будто его трясла лихорадка… Схватил подушку, овчинный тулуп и, попадая ногой на ступеньки лестницы, полез на полати, к матери.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧЕРНЫЕ ОЧКИ.

Человек хуже зверя, когда он зверь.

Рабиндранат Тагор.

Первые две недели подпольного существования в родительском доме не принесли Шилову ожидаемого успокоения и отрешенности от мирских дел военного времени. Кошачий хутор оказался не таким уж спасительным уголком, где можно было бы, как за Китайской стеной, укрыться от войны и ждать ее окончания. Война и здесь ежечасно атаковала его со всех сторон, и Шилов от нее не успевал отбиваться.

В разгар страды, когда в опытной не хватало рабочих рук, особенно мужских, он задыхался от безделия, и руки его, привычные к труду, как чужие, праздно болтались у здорового тела и просили работы. Обстоятельства навсегда лишили их возможности трудиться в коллективе и обрекли на прозябание.

Но Шилов не сдавался. Главное — выжить, сохранить себя для послевоенного периода, когда наступят лучшие времена. А там… Преследуя эту цель, он первым долгом проверил имущественное состояние матери. Заглянул в денежный чемоданчик, где насчитал до тридцати тысяч карбованцев, открыл мучной ларь, который, к сожалению, оказался пустым, определил средний урожай картофеля на приусадебном участке. Словом, разузнал все и не без учета двух хлебных карточек на троих пришел к выводу: жить придется скромненько, тем более что огород Ершовых оказался незасаженным. Но жить — можно…

Строгая ревизия пищевых припасов не сулила ему облегчения. Она лишь подогрела желание помогать матери, насколько это возможно в его положении, и Шилов починил обувь, чтобы не платить сапожнику, сложил в сарае дрова, отклепал и наточил косы, навел порядок в козьей стайке и на сеновале. Наконец смазал шарниры внутренней двери, которая предательски скрипела.

Однако Шилов не получил успокоения. Была иная, более серьезная причина для беспокойства. Она отняла у него сон, не давала покоя ни днем ни ночью. Шилов не знал, что записала о его исчезновении следственная комиссия в Великом Устюге. Хорошо, если — "утонул". А если — "дезертировал?" Значит, неизбежны поиски, трибунал, расстрел… Страх перед опасностью быть пойманным превратился в манию преследования. Шилов даже подобрал на повити старые вожжи и оборудовал на чердаке… виселицу, чтобы в критический момент сунуть голову в петлю, коль скоро против дома на большаке остановится машина с военными и начнется облава.

Так неотступно изо дня в день мерещились ему страшные гости, создаваемые силой болезненного воображения. Обостренный слух ловил посторонние звуки, доносившиеся с улицы, и Шилов на цыпочках подкрадывался к окну, чтобы выглянуть на дорогу, и с такой осторожностью раздвигал занавески, будто обезвреживал мину, которая могла взорваться.

В минуты отчаяния, когда натренированное чутье подсказывало, а зоркое око подтверждало, что вокруг хутора пока еще нет вооруженного оцепления, он из сеней проникал в дровяник и надолго скрывался в лесу. Приходил домой ночью. Сестра, утомленная на работе, давно уже спала. Одна мать, оставив открытой дверь, то и дело сползала с полатей, бегала от окна с окну, вглядывалась в ночную мглу и снова лезла на полати. Шилов появлялся незаметно. Как дикий зверь, подкрадывался к дому, неслышно, по-кошачьи пробирался в сени, припадал ухом к дверной замочной скважине, прислушивался и, убедившись, что в доме нет посторонних людей, тихонько открывал дверь.

— Никого не было? — спрашивал он, переступая порог и пугливо оглядывая горницу, в которой всегда перед образами мерцала лампадка.

— Никого, дитятко, — со стоном отвечала мать, слезая с полатей, чтобы дать сыну перекусить. — А что?

— Да ничего, мама.

На двенадцатый день, во вторник, когда он следил из чердачного окна за проезжающим транспортом, жизнь его висела на волоске. Против усадьбы Шиловых остановился крытый брезентом грузовик. Трое военных с карабинами выпрыгнули из кузова и направились к дому Шиловых.