С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 41

Девушка со страхом прошла мимо пса, но он не открыл глаз и не зарычал; он очень хорошо умел притворяться. Она остановилась у фонтана в скверике перед театром. Надо было напоить голубя.

Фонтан был пуст. Вода не била из смеющихся амуров, у одного из них отлетела голова; из шеи амура торчал изогнутый прут. Вода не сверкала на солнце всеми цветами радуги. В сухом бассейне фонтана валялась пустая пулеметная лента и солдатская лопата.

Нет воды? И вода куда-то исчезла. Куда-то спряталась. Как все смешно!

Дун! Дун! Дун! — гудел колокол в ушах девушки. Как все смешно! Она со злостью швырнула голубя в пустой бассейн фонтана и громко засмеялась.

А на развороченной мостовой тихо смеялась цементная голова амура.

2

Его белокурая голова была засыпана песком и землей. Он ничком лежал около воронки, полупогребенный под песком. Ноги, длинные, много отшагавшие ноги в брезентовых солдатских сапогах теперь отдыхали; пыль и мерзлая земля, грязь и лужи, сотни километров назад и вперед. Ногам некогда было отдыхать. Все время в движении. По равнинам, холмам и лесам — на запад.

Но теперь ноги солдата лежали неподвижно — как два бревна. Бомба, брошенная с самолета, остановила их. В воронку сверху тихо сыпался песок, обнажая высохшие корни осоки. Эти своеобразные песочные часы отсчитывали секунды и минуты; время еще не остановилось, оно без устали двигалось вперед, обогнав лежащего солдата.

Не стояли на месте жуки и муравьи, они сновали по земле, волоча щепки или семена травы; муравьи были заняты своими делами, они возводили муравейник вокруг истлевшего пня, который возвышался в их царстве словно Вавилонская башня. Войны и бомбы не волновали их; после взрыва бомбы несколько десятков муравьев отлетело вместе с песком далеко в сторону, но остались в живых. У муравьев тоже были враги — большие, крепкие, закованные в черные латы жуки, которые подстерегли их в траве, когда они возвращались к своему пню, таща на себе строительные материалы и провизию. Часто они вели междоусобные войны: черные муравьи нападали на рыжих и возвращались с трофеями — головами рыжих муравьев. По пути домой черный жук-латник душил их, потом, высушив на солнце, съедал и, наполнив брюхо, зарывался в землю. Под землей царил мрак, но жук был сыт; он не нуждался в солнце и был совсем счастлив.

Теперь он подкрался к ногам солдата и остановился в удивлении. Он таращился на лежащего великана и не знал, что ему делать. Но тут раздался шум шагов, и жук, юркнув в сторону, прижался к стеблю осоки в тени осколка от бомбы.

Два санитара наклонились к лежащему солдату. Они приподняли его, но солдат не застонал.

— Мертвый, — сказал первый из санитаров в сдвинутой на затылок пилотке; волосы на лбу у него взмокли от пота.

— А может, еще живой? — засомневался второй.

— Сам бог не воскресит, — сказал первый санитар. — Отхватил осколок в башку — и каюк! Пошли дальше. Живей!

Оставив лежащего солдата, они поплелись искать других раненых. Совсем недавно тут шла перестрелка: преследовали бегущих немцев. Несколько часов стрекотали автоматы и пулеметы, рвались гранаты. Немцы упорно оборонялись в сосняке, но их сопротивление было сломлено, потому что они давно перестали верить в победу. Немцы отступили, и выстрелы теперь раздавались поодаль, на западе, где небо застилал дым. Четверо убитых немцев валялось в сосняке, из которого им было не суждено уйти. Они лежали по-разному: один обнял чужую землю, пахнущую сосновой хвоей, другой глядел в синее небо ничего не видящими глазами, третий привалился к стене окопа, положив между ног автомат, словно о чем-то напряженно раздумывая, рука четвертого утонула в муравейнике. И когда смолкли выстрелы и наверху закуковала кукушка, они уже не слышали ее голоса. И голос кукушки был тут не к месту; так поет рассеянный певец, хотя занавес уже давно опустили.

Санитары зашагали дальше.

Сапог первого из них наступил на жука, присевшего в тени осколка бомбы, и раздавил его.

Солдат не был мертв. Очень медленно он приходил в себя, возвращаясь из сумерек небытия; так больной просыпается после глубокого наркоза. Он не понимает, что с ним случилось. Он по-прежнему плавает в густом тумане, который медленно рассеивается, обнажая реальность; возникают размазанные контуры предметов, и мир снова приобретает форму.

Прежде всего солдат почувствовал острую боль в голове. Он пошевелился и открыл глаза. Впереди было что-то очень синее. «Небо. Я жив, — подумал он. — Я вижу небо. А может быть, я умер, и это не настоящее небо?»

Его губы запеклись от жары. Он облизнул их, и на зубах заскрипел песок. «Что случилось? Где я?» Ум работал очень медленно, но в памяти всплыл какой-то образ, смутный и полузабытый: он бежит вперед, увязая в песке, пот струится по лицу, соленый вкус на губах, руки сжимают автомат, стрекочут выстрелы, в небе ревут немецкие самолеты, слышен вой падающих бомб; он припадает к земле, которая вздрагивает от взрыва, поднимается и опять бежит; сердце колотится в груди, автомат становится все тяжелей; он бежит, спотыкается, встает и снова бежит. Грохот, блеск огня — и его нет.

«Когда это случилось? Вчера, позавчера или десять минут назад?» Трудно сказать. Время потеряло смысл. Смысл имеет только боль в голове. «Что там? Осколок?»

Он ощупал лицо. Лицо было цело. «Кровь? Почему тогда кровь?» Рукав гимнастерки намок и приклеился к руке; рука горит. «Ранен в руку. А что с головой?»

Солдат попытался сесть, но голова ответила на это такой болью, что он застонал и почти потерял сознание. Серая пелена застилала глаза. Она исчезла не сразу, и только тогда снова показалось небо, такое же синее, как и раньше.

Солнце поднималось по небосводу и все больше палило ему голову. Рот пересох, язык стал деревянным. Кругом были только раскаленный песок и синий купол неба, а лучи солнца до боли жгли глаза, отвыкшие от яркого света. Были солнце, песок и небо, была боль в голове и руке. Значит, мир существовал; и он существовал в этом мире, покинутый всеми.

«Где моя рота? Почему не слышно выстрелов?» Тишина. Рота продвинулась вперед. Выстрелы смолкли. Кто-то назначил перерыв между двумя действиями драмы. Голос. Какой приятный, веселый и беззаботный голос.

Ку-ку! Ку-ку!

Секунда молчания и снова: — Ку-ку! Ку-ку!

Кукушка! Ей-богу, кукушка! А может, ему только почудилось? Может быть, это галлюцинация умирающего человека? Нет, голос кукушки звучал, исчезая и снова появляясь, и его губы запеклись; в воронку тихо сыпался