Игорь Плотник - Книга счастья, Новый русский водевиль Страница 14

Сеня стоял посреди угрюмых таксистов и вдохновленно рыдал. Монету он поднял и потом хранил... пока не проглотил в пьяном забытье.

В Москве Семен быстро понял бесперспективность эпистолярного ремесла. Родине уже не требовались поэты. Родине требовались: брокеры, франчайзеры, спичрайтеры, всякие прочие педерасты, рекламные агенты, чтобы все это дело рекламировать, и охранники, чтобы их охранять.

Начался мучительный поиск места под солнцем. За четыре с половиной месяца он успел подвязаться: продавцом беляшей на рынке, сторожем на автостоянке и дамским парикмахером. Вершиной его головокружительной карьеры стала должность директора по продажам. В этом качестве он за пять рублей в час ходил вдоль фасада гостиницы "Космос", а спереди и сзади к нему крепились рекламные щиты с названием известного инвестиционного фонда. Семен Печальный с удовольствием послужил бы и охранником, но ему не позволяло хилое здоровье.

Возвратиться в свой родной город он, разумеется, никак не мог. Перспектива вечных насмехательств пугала и тревожила его чувствительную натуру.

Вся эта канитель продолжалась бы и дальше, если бы Семен не встретил своего индивидуального ангела-хранителя. Полное имя ангела -- Иван Аркадьевич Фридман.

Вот как раз история их знакомства окутана тайной и неведома никому, кроме них самих. Когда их спрашивают об этом, оба начинают хихикать.

Впервые я увидел Семена в доме профессора Комиссаржевского, где мы собрались, чтобы тесным коллективом друзей отметить двадцать третью годовщину Майи. Праздник был в самом разгаре, когда в комнату ворвался возбужденный Фридман и, дико вращая зрачками, заорал:

-- Чудо! Свершилось настоящее чудо!

-- Что? Где? Какое? -- загалдели все.

-- Я нашел клад! Я больше никогда не буду работать! Я больше не буду нуждаться!

Ваня отыскал профессора среди гостей, подошел к нему, наклонился и, понизив голос, сообщил:

-- Профессор, вы не поверите сами себе, когда увидите это!

-- Что "это"?

-- Это!

-- В чем же дело, Иван Аркадьевич? -- торопил его профессор. -Говорите скорее, не тяните резину.

-- У меня есть поэт, настоящий народный сказитель. Акын! Талантлив безобразно!

-- Опять какой-нибудь отморозок?

-- Профессор...

-- Я перефразирую: самородок.

-- Профессионал. Умудрился в четверостишье четыре раза слово "жопа" вставить. Вы просто обязаны, профессор, поучаствовать в судьбе этого гения, другого слова я не нахожу.

-- Любопытно. Что ж, покажите мне скорее это чудесное дарование. -Профессор, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Фридмана и вокруг.

Домочадцы и гости одобрительно закивали и заблеяли.

-- Извольте пройти в залу.

Вся ватага, человек сорок, перетекла в другую комнату. Фридман под руку привел Семена.

-- Рекомендую, Семен Печальный собственной персоной, -- помпезно представил он поэта собравшимся, -- из гущи народных масс, так сказать. Привез нам правду жизни. Расскажи людям правду, Семен.

-- Простите, Печальный -- это ваш псевдоним, или как? -- осведомился у Сени кто-то из гостей.

-- Или как, -- ответил за него Фридман. -- Печальный -- это его натуральная фамилия. Это ктой-то у нас там такой грамотный? А? Я не понял!

-- Прочтите что-нибудь, -- велел профессор.

-- Из раннего? -- со знанием дела уточнил Сеня.

-- Давайте любимое.

-- Про жопу, -- шепнул ему на ухо Фридман, а вслух сказал: -Встречайте! Попрошу аплодисменты артисту!

В числе собравшихся кто-то жидко шлепнул руками.

Как следует читать стихи такой привилегированной публике, Сеня примерно представлял. Не тушуясь первого в своей жизни публичного выступления, он подошел к пианино, одной рукой облокотился об инструмент, другую руку, чуть согнутую в локте, выставил перед собой на уровне диафрагмы, обвел комнату счастливым дерзким взглядом и нараспев прочитал:

Ах ты, жопа ты моя,

Жопа толстопятая.

У меня четыре жопы,

А ты -- жопа пятая.

-- Ну, а я что говорил! -- Фридман просто светился от восторга. -Катарсис! Сокровище! Летописец! Чуете самобытность?! Какой полет мысли! Какая страсть! Взрыв! Будьте спокойны, милочки, мы вытрем нос всем этим соцреалистам, сионистам и прочим всяким пианистам. Этим Шаинским, Шуфутинским, Матусовским. Бурлеск! Сенсация! Да здесь вовсю пахнет Нобелевской премией. Принюхайтесь, дамы и господа!

Во время торжественных приемов в профессорском доме, по обыкновению, убирались все ковры. Делалось это в основном для того, чтобы гости могли оставаться в парадной обуви. И, кроме того, с гладкого пола проще убирать блевотину.

Сеня, единственный из собравшихся, стоял на полу в одних носках и распространял по комнате удушливый, затхлый запах. Как знать, может быть, именно так пахнет Нобелевская премия.

-- Да-а, --протянул профессор, поглаживая плешивую голову, -- вещь не новая, как я понимаю, но интерпретация оригинальная. Авторство вы, разумеется, приписываете себе. Но отчего же у вас, голубец вы мой, жопа-то получилась толстопятая?

-- В смысле? -- спросил Семен.

-- В смысле, как такое может быть?

-- А что?

-- А то, что она, например, может быть лохматая, ну в крайнем случае толстозадая. А у вас она толстопятая какая-то. Вы из какой деревни приехали, валенок вы мой самобытный?

Гости и родные, утратив интерес к Семену и его творчеству, отправились в другую комнату орать песни, музыкальный ряд и тексты которых, кстати сказать, тоже весьма сомнительные с точки зрения высокого искусства.

Профессор из уважения к Фридману потратил на Сеню еще минуты три, основательно его опустил, а под конец и вовсе посоветовал заняться чем-нибудь полезным, например плести макраме или скорняжничать.

Не знали тогда ни бедный профессор, ни Семен, что не за горами тот день, когда им придется породниться. Как это случилось? А так.

На голодный желудок Сеня начал быстро пьянеть. Почувствовав, что его изрядно развезло, он принялся бродить по квартире в поисках места для ночлега. Тут-то в одной из комнат его и вычислила Майя.

-- Прочтите мне свое, -- попросила она.

-- Из раннего? -- недоверчиво поинтересовался Семен, глядя, как ерзает на кушетке нетерпеливая девушка.

-- Самое первое. Или что-нибудь такое: немного о любви и немного сентиментальное.

Сеня развязал тесьму на папке, которую весь вечер носил под мышкой, послюнявил палец, вытянул мятый листок и перевел мутные глаза на Майю.

"Симпатичная, в принципе, дама", -- подумалось ему.

А за стеной, надрывая глотки, гости пели:

Раз пошли на дело

Я и Рабинович!..

Через полгода, когда у Майи окончательно и бесповоротно проявились зримые признаки грядущего материнства, Комиссаржевские кинулись искать Сеню.

Каково же было всеобщее удивление, когда однажды вечером, в самый жаркий период поисков, профессор собственными глазами увидел беспечное юное лицо Семена в телевизоре.

Тогда еще очень молодая, но с самого основания склонная к классическому мазохизму, непродуманным экспериментам и отчаянному новаторству, телекомпания ДДТ объявила конкурс на замещение вакантных должностей телеведущих. И Семен, думаю, не без помощи и вредного влияния Фридмана одержал в этом конкурсе сокрушительную победу. Руководство телекомпании доверило ему самый ответственный участок фронта: поздно вечером в конце эфира он должен был по бумажке прочитать анонс завтрашних телепередач и прогноз погоды.

В тот приснопамятный вечер, когда профессор в уюте своего домашнего кабинета, приняв традиционную рюмку коньяку и выкурив привезенную из Гаваны и бережливо припасенную сигару, готовился отойти ко сну, Семен появился в эфире первый и последний раз в своей жизни. На тот момент ревматический профессор живо интересовался погодой, поэтому телевизор не выключал.

Сеня добросовестно дочитал свой текст до середины, отложил его в сторонку и принялся разоблачаться. То ли режиссеры в тот момент утратили бдительность, то ли все мероприятие было спланировано заранее, как часть эксперимента, но зритель, не пропустивший со дня основания телекомпании ни одного эфира, наверняка помнит инцидент, когда за спиной полураздетого ведущего появился сильно нетрезвый человек с факелом и, перемежая свою маловразумительную речь с икотой и крепкими выражениями, сказал примерно следующее:

"Ку-ку. Сеня, мы в прямом эфире? Которая камера, вот эта? Бля! Мурашки по коже бегают! Господа, я раскрыл заговор! Некие, с позволения сказать, дамочки, о которых мы здесь не упоминаем по соображениям нравственного порядка, пишут в нашу редакцию письма и задают разные глупые вопросы. Например, Наташа из Москвы... фамилия неразборчиво. Вот что она пишет: "Мы встречаемся всего три месяца. Муж моей подруги постоянно твердит о сексе. Я обожаю, когда он злится, но к серьезным отношениям не готова. А он грозится, что повесится. А я его люблю. Что мне делать? Помогите!" А наша редакторша, на редкость тупая и безобразная тетка, ей отвечает: "Не готова, и не надо. Этот самец мизинца твоего не стоит. Пусть злится. И вообще, что он себе позволяет. Пусть повесится". И как вам это нравится? Вот если бы муж ее подруги был девяносто девяти лет, кололся героином и только что вышел из тюрьмы, где отсидел 20 лет за изнасилование собственной мамочки, тогда было бы понятно. А так непонятно! Что значит не готова?! Отдайся ему и получи удовольствие, дура глупая! Сегодня девку затащить в постель порой труднее, чем в средневековые времена. Раньше как: собирались вместе мужики и шли воевать, скажем, на Женеву. Каких-нибудь одиннадцать месяцев осады, вражеские стрелы, горячая смола, голод, чума, не без этого, но, наконец, ты перелезал через стену, к тебе навстречу выходил мэр и говорил: "Вот ключ от города, а вот моя дочь -- пользуйся, чудак". А что сейчас? Она сидит и хочет замуж за брунейского падишаха. Вот приедет он на лимузине и скажет: "Это я. Заждалась поди? Полезай в машину, поедем во дворец. Назначаю тебя владычицей морскою!" Нет, больше я молчать не стану! Хватит с меня! Знайте все до единого: международный женский заговор провалился, и у одного человека даже есть доказательства этому. Сеня!"