Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 161

Ремез открыл глаза, сморит в окно и ничего не видит. В себе он что-то выглядывает, в душе своей...

Откатив чурбак, Ефимья выскакивает в ограду. Здоровенный гусак шипит на неё, впивается в ногу: чуть не наступила на цыплёнка.

– Ой! – пронзительно вскрикнула, побежала. А чёртов гусь словно к ней прирос.

– Ишь как приворожила! – смеётся, входя в ограду, Гаврила. - Видно, любит.

Пинком отбросив гусака, победно загоготавшего – всё ж, мол, ущипнул! – Гаврила вздохнул.

– А как не любить такую паву? Сам-то дома?

– Там... трудится.

Обласкав её взглядом, Тютин поднялся на крыльцо. В избе, по привычке перекрестившись на ту богородицу Абалакскую, которую живой только что видел, громко спросил:

– Есть кто живой?

– Помрём – оповестят, – отозвался, выходя из каморки, Ремез. Вернувшись, принялся соскабливать благословляющие персты Троеручницы.

– Надо ли? – пытался остановить его Тютин. – Рука хороша.

– Не богородицына вышла рука, боярышнина, – зло сплюнул Ремез, ещё яростнее сдирая краску. – Будто и не баба, и ухват в руках не держала...

– Эта не держала, – Тютин узнал в богородице воеводиху. – Княжеского роду, и сама за князем...

– Неужто схожи?

– Вылитая она. И губы тонкие, злые, и взор надменный. Токмо не так телесна.

– Перерисую. Князь узнает – рассердится. Его заказ.

– Оставь. Ей честь. Тебе – слава.

– Эх, дружба! Какая там слава! В кармане вошь на аркане.

Надо бы угостить Тютина, а бочки-то в погребе нечасто полны бывают. Всё же позвал:

– Фимушка! Не подашь ли чего гостю?

– Стол собран, – зовёт жена через минуту. Да много ли им надо? Оба ни в еде, ни в питье неприхотливы: щи да каша – душа наша. А к медовухе – грузди, мочёные ягоды, капуста.

Ремез из-за стола всегда выходит первым. Хотя мужчине такому дюжему, работящему за пятерых есть надо.

– Куда, Сёмушка? Пей да закусывай! Совсем отощал.

– Выть[14] пропала.

– Не захворал ли? Сумной как-от.

Встал, скрылся в чертёжне и тотчас снял полотно с иконы.

– Здоров он, – налив себе медовухи, отозвался Тютин: – Видно, что-то на ум пало. – Выбрался из-за стола и, поклонившись хозяйке: – За хлеб, за соль! – тоже скрылся в чертёжне.

Ремез лихорадочно водил кистью. Мазок, другой, третий... Отступил и снова на икону накинулся. Чудной!

– Вот и всё. – Ремез отошёл, оглядел только что рождённую богородицу и повторил: – Всё.

– Доволен, и ладно. Лишь бы сам был доволен, – согласился Тютин.

Походив по чертёжне, Ремез вновь вернулся к Троеручнице и вдруг отбросил её в угол.

– Новую рисовать буду, – установив горбатую, ещё не загрунтованную свежую доску, молвил спокойно. – И нарисую, вот увидишь!

– Кто спорит! – пожал плечами Гаврила. – Само собой нарисуешь.

Тесть нешибко привечал, но и не зверился, как раньше. И братья Фимушкины стали приветливей, а с Никитою, бражничая тайком, просто сдружились и жили душа в душу. Тёща в зяте души не чаяла, благоговела перед ним. «Осподи! – вздыхала она, восторженно глядя на иконы, – Сёмушка-то наш святы-ых творит! Я эть, грешница, на первостях худо об ём думала. А ишо думала, иконки-то с небес анделы нам приносят. Нам-то, к земле прокованным, откуль знать, каков лик у бога-отца? Он сроду сюда не наведывался. Может, Христос захаживал в храм аль кто из его апостолов... После второго пришествия. И Сёмушке видение было...»

Тёща кружила подле икон, задумчиво вглядываясь в строгие лики святых, беззвучно шевелила вянущими уже губами, била поклоны.

Подле богородицы однажды испуганно вскрикнула, прикрыв рот рукою. Немыслимое показалось: дева-то на Ефимью смахивает! Старуха заозиралась, скакнула к дверям, потом к иконе, снова к порогу, накинула крючок, и, – крадучись, зажмурив обморочно глаза, опять к иконе. Ущипнув себя за ухо, открыла глаза, облобызала персты богородицы и стала вглядываться в знакомые черты.

«Ефимья! Вылитая Ефимья! И лик, руки её. А Исус-то неуж Леонтий?»

Смахнув крючок, побежала к зыбке, которую качала дочь, оттолкнула её и впилась взглядом в безмятежное личико спящего внука.

«Он! Неужто святитель в младости был таков же?»

– Что ты, матушка? – улыбнулась Ефимья. – Не тревожься. Он спит.

Старуха оторвалась от лица внука, и взгляд её, озарённый великим прозрением, встретился с ласковым взглядом дочери.

Старуха брякнулась на колени и блаженно загулькала:

– Богородица, дево, радуйся! Благословенна ты в жёнах, благословен плод чрева твоего!..

Так и застал их Ремез, вернувшись со стройки.

– Согрешила в чём, тёщинька? Каешься? – он приподнял старуху, но та снова упрямо бухнулась.

– Богородица-дево... – бормотала старуха, познавшая лишь ей доступную тайну. Она вдруг ослабла и, склоняясь над зыбкой, едва не опрокинулась на спящего младенца.

Оттеснив её, Ремез легонько коснулся пальцем сыновней щёчки: не мог понять, что перепугало старуху.

–