Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 162

– А, вон ты о чём!

Его тронуло великое чувство, которое испытывала старуха с её наивною верою во всевышнего. Сам-то верил вполглаза. Садясь за трапезу, обмахивал небрежно лоб не то крестом, не то всей дланью, не испытывая при этом ничего, кроме голода – до еды, и сытости – после.

Хлеб и все плоды земные сотворены человеком, – обычно говаривал Ремез, а сам задумывался: «Все ли? Моря, реки, горы, вся земля да и сам человек – откуда они? Может, и впрямь есть всевышний или ещё кто-то. Токо мне он не мешает, не помогает».

Обычно так он заканчивал свои теософские рассуждения, предпочитая им ощутимую, собственными руками созданную вещь. Суть человека определял по рукам, потому что знал им цену. Трудясь от зари утренней до зари вечерней, для пустых розмыслов не имел досуга. Но верно и то, что тёща, трогательная в своём порыве, как пчела, с утра до ночи в хлопотах неустанных, а находит время славить создателя, веровать в рай, бояться геенны огненной...

Вот и рассуди тут: возвышает нас вера или оглупляет? Видя трепетную боязнь старухи, её искренний восторг, Ремез польщённо улыбался: «Стало быть, не худо сделано... Владыке тоже поглянулось... Сунулся, чёрт его, монашек! Стало быть, не худо!».

– По душе тебе, матушка, иконка-то эта? – полюбопытствовал как бы между прочим.

– О-ох, Сёмушка! Все бы остатни денёчки поклоны перед ей била! – призналась старуха, прижав ладони к опавшей груди.

– Ну дак возьми её себе.

– Верно ли? – недоверчиво прошептала тёща и затрясла головой: не ослышалась ли случайно. – Верно ли? – переспросила шёпотом.

– Верно, верно, – успокоил Ремез и оглядел икону. – Оклад маленько потрескался... Обновлю, поправлю.

– Не тронь, Сёмушка! Такую благослови! – ещё не веря в привалившее счастье, вцепилась в икону старуха. Он усмехнулся. А ведь сам, когда-то выписывая лик богородицы с младенцем, испытывал трепет священный.

– Бери.

Тёща унесла икону в молельню и лишь потом принялась благодарить зятя:

– Век бога за тебя молить буду!

– Не моли, грехов моих не замолишь. Лутче обедом покорми.

– Сама, сама тебя покормлю! – всполошилась Ефимья, уложила сына в зыбку, но тот подал голос.

– Нет уж, не-ет! – воспротивилась тёща. – Я зятюшке своему самый сладкий кус положу!

– Ну корми давай, корми! А ты, Фимушка, мне советуй. На богородицыно-то место Бога-отца хочу поместить. Как думаешь, не обидится?

Ефимья всмотрелась в икону, на днях Ремезом законченную, и ойкнула.

– Чего испугалась?

– Ой, Сёмушка! Дак он... на тебя, на тебя... похож!

– Ну ежели младенец похож на Леонтия, дева – на тебя.. Неуж Бог-отец должен походить на соседа? – грозя бровями, спросил Ремез, в душе радуясь зоркости жены. – Ну, сказывай!

И тёща, дивясь возникшей вдруг тишине, перешагнула порог с торелью груздей и охнула, уронив посудину. Тоже углядела. Ведь не впервой видит лики святых, а лишь теперь поняла, с кого их рисуют.

Ремез вспомнил князей Долгорукого и Черкасского, у которых иных мадонн видывал, латинских. Что бы сказали о них тёща и Фимушка?

Осудили бы, верно. Где им понять мастеров тамошних! Зато рублёвскую «Троицу» поняли бы и полюбили. Она роднее их славянской душе. Ремез и сам часами перед нею простаивал, дивясь певучему и светлому дару великого мастера.

Спозаранку удалой дождь ударил, как жеребёнок стриганул вдоль улицы и скрылся за рекой. Там будто поводом зацепился, заплясал, забил копытами, и такие потоки в Иртыш хлынули, мутные, буйные. Недавние ручейки вздулись и лопнули, словно со змей слезла кожа, и поползли, извиваясь и шипя, прихватывая на пути гусей, телят, овечек, даже два жеребёнка оплошали. Они не пошли ко дну, отчаянно борясь с волною, ржали, взывали о помощи. Дети...

Кобылицы, слыша разрывающий душу вопль, кинулись следом. Одна, видно, ударяясь о корягу, сразу исчезла в водовороте. Татары с той стороны, чьих коней уносило, бегали по берегу, размахивая малахаями, и тоже блажили, боясь кинуться во взбесившуюся реку. Наверно, в такую непогодь утонул Ермак Тимофеевич.

Но вот один, лихая головушка, с разбегу врезался в бурлящую бездну и пропал. Лишь малахай на волнах прыгал. Ремез на своём берегу затаил дыхание.

«Сгинул парень!»

Татарам сын боярский был кунаком, часто захаживал к ним, рисовал, кумысничал, беседовал до рассвета с аксакалами. Язык татарский знал издавна, с тех времён, когда ещё хаживал за ясырём[15]. Теперь иными глазами смотрел он на иноверцев. Вновь Соны голос услышал, которую река приняла, как приняла сейчас отчаянного татарина.

Нет, он вынырнул как раз перед лошадью и, схватив повод, погрёб по течению наперерез другой лошади. Жеребят сама река пощадила, выбросив их на пески перед тальниками.

Другая лошадь, каурая, двухлетка, ошалев от бесчинств, творимых рекою, ударила батыра передним копытом и тот исчез под волной.

Ремез, не раздумывая, прыгнул в лодку, направив её в самую пучину. Словно наказывая за дерзость, волна вздыбила челнок, закрутила. Но, собрав все силы, Ремез не дался своевольному Иртышу. Держа наискосок, он всё же успел перехватить ещё раз всплывшего татарина. С трудом втянув его в пляшущую лодку, исхитрился схватить каурую за повод, привязал к корме и, нечеловечески напрягаясь, повёл челнок к берегу. Лошадь дико всхрапывала,