ПГТ - Вадим Сериков Страница 17

Так что, укрепленный бумажною бронею, я уверенно вошел под сень Белгородского архива.

"Татьяна Михайловна, где вы?" – заорал я зычным голосом… Нет, орать я не стал, потому что прямо передо мной висел стенд с названиями отделов и перечнем комнат. "Директор, наверное, бывший военный", – почему-то подумалось мне. Это они, бывшие военные, обычно организуют такой порядок – ровно окрашенные стены, всегда зеленого цвета, таблички, часовой, тумбочка.

Поднялся на второй этаж. Прошел коридор в одну сторону. Потом в другою. Потом опять обратно. Комната номер пятнадцать, которую я искал, следовала не за комнатой номер четырнадцать, как мог бы подумать человек, напрочь лишенный фантазии, а за комнатой номер тридцать один. И я, естественно, нашел ее, эту комнату, последней. "Нет, директор – не военный, – снова подумалось мне, – слишком креативно у них тут для военного".

Постучал в дверь. Дверь не ответила, и я вошел. А что, присутственное место, имею право.

В помещении стояло четыре стола. За столами склонились дамы, представлявшие собой всю палитру женских возрастов: от нежного девичества до поздней зрелости. Все четверо подняли головы на меня, и я не сразу понял, что произошло.

– Олежка? – вдруг удивленно воскликнула самая симпатичная из них.

– Таня? – обалдело произнес я.

Это была Танька Просвирнина. Танюня. Моя однокурсница. И не только.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Танюня

Познакомились мы с Таней на первом курсе истфака питерского университета. Практически в первый же день учебы.

В те времена считалось, что ни один абитуриент не может стать настоящим студентом, не отдав священный долг полям нашей Родины. Весь сентябрь первокурсники проводили на полях в битве за урожай. Для меня всегда, кстати, было загадкой, и тогда, и теперь, что в это время делали сами работники полей, получающие за зарплату. Видимо, по институтам учились, в свободных от нас помещениях.

К назначенному времени я пришел на вокзал и увидел большую толпу парней и девушек моего возраста. Будущих однокурсников и однокурсниц.

– Привет, – громко сказал я, обращаясь ко всем и ни к кому. – Отсюда высылают на Колыму?

В то время я любил дешевые эффекты. Да и шутки подобные были уже тогда абсолютно безопасны, и даже поощряемы.

В толпе вяло засмеялись. Ко мне повернулась девушка, стоявшая до сего времени спиной. Девушка из серии "ничего особенного": челочка, губки, щечки. Лишь глаза, не очень большие, но яркие и насмешливые, были похожи на искры костра, летящие в глубокую августовскую ночь. Девушка смерила меня взглядом английской королевы, если бы вдруг ей сервировали завтрак пластиковой посудой.

– Высылку на Колыму надо сперва заслужить, – молвила она и отвернулась.

"Фря", – подумал я, а вслух сказал:

– Спасибо, я очень постараюсь. Заслужить.

Это была, конечно, она. Танюня.

***

Именовать ее Танюней придумал не я. Лишь спросил, как ее звали в детстве. Она ответила. Мне так понравилось, что я стал звать ее исключительно этим детским именем. Она не возражала.

Питерский университет, в части гуманитарных профессий, представляет их себя царство женское, что придает определенную специфику, как процессу обучения, так и отношениям в коллективе. Другой чертой данного заведения, основанного еще Михайло Васильевичем Ломоносовым, является известная богемность его обитателей. Как студентов, так, порою, и преподавателей. Странность в универе всегда считалась нормой. Сумасшедшинка – необходимым атрибутом. Нормальность – серостью.

Если в обычных женских коллективах происходит стандартная борьба за стандартное мужское внимание, борьба довольно жесткая, но понятная, то здесь она носила несколько извращенный характер. Университетские барышни, по большей части, были слегка стукнуты идеями эмансипации, поэтому демонстрировали всяческую независимость. Но естественные влечения при этом не оставляли их сердец, и столь тяжелый конфликт внешнего и внутреннего серьезно мешал нормальному развитию человеческих отношений.

Многие из студенток курили. По части нецензурщины и проявлений естества середины не существовало. Преобладали крайности: либо "мы свободные люди" и "что естественно, то не безобразно", либо пуританство на грани отморожения. "Пуританки" ненавидели "свободных". "Свободные" платили им той же монетой, да с добавкой.

Присутствовали на курсе, конечно, и нормальные девчонки. Как они попали в это царство "звезд", было не очень понятно. Видимо, некоторые из них искренне увлекались профессией. Настолько, что готовы были терпеть издержки.

Таня относилась к этой, последний, категории. Будучи девушкой серьезной, с крепкой психикой, очень позитивной, она мало реагировала на закидоны однокурсниц. Не участвовала в распространении сплетен, не пускала себе в душу готовых предать по поводу и без повода «подруг». Была ровна и приветлива со всеми. От природы остроумная и легкая на язык, могла дать отлуп любому обидчику, но не обидно, а как-то смешно. Поэтому даже самые отъявленные курсовые мегеры с Таней связываться побаивались.

В колхозе мы жили в "корпусах", которые, по сути, являлись обычными бараками. Бараков было, естественно, два: женский и мужской. Между ними были протянуты многочисленные нити, невидимые, эфемерные, но столь сильные, что, казалось, они искрили в темноте, как провода с поврежденной изоляцией.

Днем – сбор моркови в деревянные ящики. Вечером – песни у костра или по баракам. Репертуар противоречивый, как и все в те переходные девяностые годы: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались". И тут же "Армия жизни" «Алисы». Пели и по-английски – все-таки интеллектуальная элита, едрена вошь. Правда, что-нибудь простенькое, типа" Let it be" "Битлз".

Я был глупым восемнадцатилетним фатом. Поигрывал на гитаре, умел бросать томные взгляды и любил женский пол всеми фибрами души, чем неизбежно снискал популярность. Раздав авансы нескольким симпатичным однокурсницам, я наслаждался признаками соперничества между ними. Это тешило мое тщеславие, как предводителя команчей тешат скальпы убитых бледнолицых.

Тане я тоже пытался раздать авансы. Я человек злопамятный и прекрасно запомнил обиду, нанесенную на вокзале. Мне хотелось сыграть с ней в увлекательную игру, описанную еще Пушкиным: "чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". То есть поматросить и бросить. Чтобы не больно задавалась.

Но все мои авансы разбивались о Танину насмешливость. Таня прекрасно проницала мои маневры и, судя по всему, понимала их смысл. Она не отвергала меня категорически, но в отношении ее ко мне сквозила материнская снисходительность. Это злило и вводило в азарт.

Я решил давить на самое чувствительное из женских мест – ревность. На ближайшей дискотеке я станцевал пару «медляков» с одной из сохших по мне однокурсниц, по ходу дела слившись с нею в долгом поцелуе. Краем глаза я наблюдал