История одного супружества - Эндрю Шон Грир Страница 25

на все из черных старомодных колясок, а дети постарше долбили твердый мерзлый песок в песочнице, пока он не становился мягким, как шелк. Сыночек никогда не делал ни того ни другого. Он подходил к парку боязливо, словно это было озеро. Заходил сначала по колено, потом по пояс, останавливаясь, чтобы привыкнуть к ощущениям (он витал в мечтах, представляя, как вода пропитывает его одежду), затем с улыбкой доставал из кармана игрушку – солдатика, свинку – и клал ее на траву перед собой. И все время не сводил глаз с других детей. Он никогда к ним не приближался. Не присоединялся к играм. Единственный не белый ребенок, он чувствовал, что существует некий безмолвный закон, и, как послушный мальчик, подчинялся ему.

Сто долларов, полученных от Базза, были быстро потрачены. Я сводила Сыночка в зоосад, в парк, покатала его на трамвае по линии L. Сам трамвай, с его румяной скорлупой и вырезанными окнами, казался ему передвижным хэллоуинским фонарем. Он провез нас несколько кварталов по Таравель-стрит до дорогой кондитерской, которую я заранее присмотрела, возле кинотеатра Парксайд. У входа, где деревянный индеец охранял, наверное, сигарную лавку, стоял автомат для продажи жвачки. Маленький мальчик взял у толстой улыбчивой мамы монетку и бросил в щель, явно надеясь услышать звон колокольчика, который возвестит о том, что он выиграл большую конфету.

– Черт, – пробормотал он, получив очередную обычную, полосатую, как шмель. Мама скрестила руки на груди – они с сыном уже долго торчали у автомата.

Древний владелец лавки был реликтом: краснолицый, усатый, шамкающий протезом, штаны натянуты выше круглого живота. Он спросил, чем может нам помочь, и я сказала, что мы хотим купить что-нибудь для сына, – он нахмурил брови и посмотрел на меня поверх очков.

Я наклонилась к Сыночку и спросила:

– Какую ты хочешь?

Пока Сыночек пожирал глазами лавку и все ее чудеса, я поймала на себе любопытный взгляд матери.

Сверкающие банки, выстроенные на прилавке, предлагали, казалось, бесконечный ассортимент наслаждений: длинные ленты жвачки «Бабз дэдди», ядерно-красной, зеленой и фиолетовой, восковые губы, клыки и усики, которые можно носить одну или две восхитительные минуты, пока они не лопнут и не истекут тебе в рот гнусным сиропом, летающие тарелки из хрустящих безвкусных вафель, «безопасные» леденцы с палочкой в виде петли (даже если споткнешься, не проглотишь), гнездившиеся среди настоящих, непонарошечных ярких леденцов, задыхающихся в своих целлофановых капюшонах, сигары и пистолеты из жевательной резинки для юных гангстеров, конфеты в виде губной помады, которые не решится купить ни один мальчишка, и, свернувшиеся веревками в прозрачной банке, восторг моего отца и ужас его внука: бухты лакричных конфет.

Сыночек внимательно изучил банки, словно китайский доктор, пересчитывающий свои снадобья. Долго разглядывал засахаренные фрукты, потом выбрал несколько вишен, пресные тарелки, горку карамели и еще кое-что. Все это деликатно извлекли из банок (как редкую рыбку из аквариума), и вот наконец они во всем блеске легли на восковую бумагу перед его носом. Сыночек, сжав руки, смотрел на них с благоговением. Хозяин не тронулся с места, но сказал:

– Они недешевые, учтите.

– Я заплачу.

– Уж надеюсь.

Долгий обмен сердитыми взглядами. Я с размаху шлепнула на прилавок пять долларов. Карамельные трости подпрыгнули.

Мой сын, помолчав, прошептал:

– Которую мне можно?

Вот бы тогда сфотографировать его лицо. Оторопелый вид, в котором явно проступал, как проявляющиеся детали на фотографической пластине, образ его отца. Которую? Да все, хотела я ему сказать, все и каждую отныне и навсегда. Недостатка не будет ни в чем. Но мое дитя еще не осознало свою ошибку, как и этот ужасный дядька, так что я перевела взгляд на ту белую мамашу, упакованную в синее суконное пальто, и увидела, что она как завороженная глядит на моего осторожного мальчика, пока ее неблагодарный увалень скармливает автомату одну треклятую монету за другой.

Я наклонилась до высоты роста моего сына, такого серьезного, сосредоточенного на своем благоразумном вопросе, и выжидала, смакуя момент, представляя, как загорятся его глаза, когда он услышит мой ответ.

* * *

Если сегодня подойти к стойке с газировкой и сказать: «Я хочу самоубийство», хозяин, вероятно, вызовет полицию. Но в то время продавец наставил бы на вас палец пистолетом и, дергая кадыком на каждом слове, произнес: «Не вопрос, приятель». Граненый стакан, поток шипучей кока-колы, а затем проход вдоль всего ряда, по чуть-чуть отравы всех вкусов и ароматов – шоколад, вишня, ваниль, – и вот перед вами ставят чернильно-черный напиток, увенчанный пеной и пахнущий как зелье. С вас пять центов.

Вот что Уильям, продавец сельтерской, приготовил для Аннабель Делон в Колониальной молочной Хасси. Черная прядь свисает на левый глаз, большие руки покоятся на рычагах, а сам он смотрит, как она кладет на прилавок десятицентовик и идет к столику, за которым ждут подруги. Углекислый газ сверкает в воздухе кафетерия. На стене висит календарь с рекламой автозапчастей за 1943 год. Возможно, человек, отрывавший листки с месяцами, ушел на войну и не вернулся, и этот календарь – современный аналог карманных часов в детективах, которые всегда ломаются в нужный момент и показывают время убийства.

Я сидела через два столика от Аннабель, тихо, как вдова в церкви, в задней части кафе – именно там мистер Хасси предпочитал видеть своих чернокожих клиентов. Напротив меня улыбался усталый солдат, лаская стакан с сарсапариллой, словно это было настоящее пиво. Что пила я? Газированную с лимоном, спасибо, Уильям, – таблетка в стакане, быстро утопающая в пузырящемся потоке. Заказ приличной замужней женщины. Я заставила себя пропустить мимо ушей мерзкое слово, которое Уильям пробормотал мне вслед. И вот я сижу, спрятавшись в тень колонны, в лучшей шляпке и пальто, а газировка щиплет нос и светится, словно противоядие от радиации. Я так тщательно все спланировала, а теперь убеждаюсь, что с соперницами мы такие же трусихи, как и с теми,