Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 49

Утром, чуть свет поднявшись, зовёт подначального счётчика вдругорядь обсчитывать накануне привезённый ясак. Всё сходится штука в штуку. Только иной раз шкурки утренние не похожи на привезённые вчера, будто полысели они за ночь, поистёрлись от лежанья в Исаевой избушке.

Володей, едва появившись в зимовье, устроил пятидесятнику скандал:

– Подменил рухлядь! – увидев меха потёртые, скучные, закричал он. – Для кого стараешься? Для своего кармана аль для государя? Нажалуюсь воеводе!

Исай божился при всех: те самые шкурки, и счётом сходятся, и видом:

– Не веришь, поди обыщи избушку.

Не раз пеняли на него здешние тунгусы: аманатов берёт безжалостно. Кто поважней – за тех дают любой выкуп. А уж Исай столько заворотит, у бедняг глаза на лоб лезут. Приехавших за аманатами угощает вином, торгуется и, упоив их, хмельных, выпроваживает. Товар лежит в его амбаре. Никто не знает, что у амбара двойное дно. Все лучшие меха там хранятся. Что похуже, Исай отдаёт казне. Иные племена, которых уж совсем обескровили непосильными сборами, покорно отмалчиваются.

– Тут ваш малый сидит в аманатах, – напоминает Исай забывчивым. – Мёрзнет шибко. Аманатская-то у нас без печки.

– Тот малый нам не надобен. Вам нужен – вы и держите его, – отвечают в таких случаях обездоленные тунгусы. Тогда Исай объявляет очередной поход, забирает главу рода. Однажды взял шамана. Тот бежал, но был по дороге убит. Тунгусы в отместку порезали многих русских. Все ближайшие ранее покорные племена отшатнулись от Учурского зимовья, скрывались в чащобах. Порой жаловались на Исая. Но пока жалоба до воеводы дойдёт, Исай сто отговорок придумает.

Виноват ты шибко, Исай Гарусов, – иной раз крепко выпив и оттого став разговорчивей, упрекнёт, бывало, пятидесятника Филипп. Исай поднесёт ему ковш-другой, запоют в два голоса – всё забывается. Володей на эту уловку не поддаётся.

«Отправлю его с дружками в Якутск. Накажу брату через верного человека, чтоб больше сюда никого из их ко мне не посылал», – решил Исай, и скоро в Якутск двинулся аргиш[6] с собранным ясаком, с товарами Добрыниных. В обозе было три женщины. Володей так и не сумел избавиться от шалой туфанки. Закрыл в избушке – ночью выставила окно, снова кинулась вдогонку на лыжах.

Мудро улыбался Логин, восхищаясь верностью туфанки. посмеивались казаки. Володей неистовствовал, пружиня крутые скулы, хватался за саблю.

Потап с Любимом никого не замечали, словно отделились от всего мира. Особенно счастлив был Потап, по-собачьи преданно глядевший на Володея. Ему приписывал то, что удалось встретиться с Нэной, благодарно мял в жёстких медвежьих объятиях.

– Мне больно, – расправляя ноющие от Потаповой нежности плечи, похохатывал уже отошедший от гнева Володей. – Нэне-то каково?

Сзади, не смея приблизиться к аргишу, упрямо брела Туяра.

– Да пожалей ты её! Чо изгаляешься над девкой! – жалел девчонку Филипп. Он тоже ехал с обозом. Служба его кончилась. Смена прибыла. Старший в смене привёз весёлое известие: из России баб вдовых да девок выслали с полусотню, чтоб не скучали одиноко молодые казаки, обзаводились жёнами и детьми. И значит, быть в Якутске веселью, свадьбам быть. Все только об этом и судят. Туяра была обузой.

– Её пожалею – на Стешку не хватит жалости! – отговаривался казак, но жгло стыдом и досадой смятенную душу: любила девка, нежно ластилась, о чём-то мурлыкала. И тогда было с ней легко, тогда ещё не думал о скором возвращении домой, о Стешке, о сыне. И вот за те короткие часы Туяриной ласки теперь так больно ворочается, корит себя ещё не огрубевшая казацкая душа, а следом вина ожившая, бредёт сама Туяра. Лиловое облако мохнатится, золотисто горит проложенная ею лыжня. Всхрапывают олени, и тихо постанывает недомогающий Логин.

– Иди сюда, доченька! – зовёт Филипп, и туфанка бросается к нему, как к отцу родному, прижимается благодарно, плачет.

– Филипп, а ежели старуха твоя узнаёт? – весело скалит зубы Любим. Скрипят копылья тяжело гружённых нарт, хмуро покачивают курчавыми кронами ели, и только берёзки беспечально всплёскивают заледеневшими голыми ветками: мол, ничего, что мы без листьев! Вот весна грянет – своё возьмём. Тоскуют осины под горою, мимо которых скользят нарты. Ветки многих объедены сохатыми. Изредка вспархивают косачи, белые куропатки, рябчики и кедровки. Раза четыре видели росомаху да подстрелили матёрую рысь. А так тих лес, совсем безлюден. Лишь однажды видели издали охотника. Узнав чужих, он погрозил кулаком, что-то крикнул и мгновенно скрылся в густых зарослях.

– Экой скорой! – хохотнул Володей. Губы скривились в злой улыбке. Знал, к чему спрашивает Любим о старухе. Возьмёт старый казак и женится на Туяре... и как тут помешаешь? Жаль всё-таки, что нельзя по обычаю держать в доме нескольких жён! Хотя... хотя и одну-то оставил неизвестно на кого. Может, мается там, а может... Володей хмуро отвернулся, прибавил шагу и скоро далеко позади оставил обоз.

Филипп гладил уплаканное смуглое лицо туфанки. Из-под парки изжелта-белые свисали пряди. Хороша была девка, но молода, молода! И совсем не отцовские чувства испытывал старый казак, весь век проскитавшийся по чужим землям. «А вот возьму её, и весь разговор! Кто воспретит?» – родилась неожиданная мысль, но девушка тянулась взглядом вслед убегающему Володею. Молодость притягательна всегда. Чем виновата перед ней старость, так и не узнавшая счастья, лишённая тепла и домашнего уюта? Всяк молодой станет старым.

Филипп, встав на лыжи, вдруг провалился лыжиной в снег. Оттуда с оглушительным фырчаньем один за другим вылетали камни. Словно рассердился какой-то спавший в сугробе зверь или леший и стал бросать ими в Филиппа.

– Тетерева, – сказала Туяра. И верно: