Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 50

Потап был глух ко всему, глупо и широко улыбался, изредка бормоча: «Нэна моя! Нэна!».

Якутск встретил их молчанием, бедой...

Там, где когда-то весело белел крышами старообрядческий посад, было черно и угрюмо. Посреди площади на виселице покачивался труп. Володей узнал в нём Алёшку Пьяного, палача.

Чёрный, чёрный, горький город! Гружённые дровни, кошёвки, сани выезжали из города. В них были дети, старики и старухи. Впереди брёл с крестом и клюкою Иона, стиснув узкие бескровные губы. Глаза его мрачно горели. Молчал. Молчал Григорий, шагавший следом. Молчали бородатые крепкие мужики, привыкшие бить врага и зверя. А здесь, где они надеялись обрести покой и волю, оказались битыми сами. И мужики снялись и побрели из Якутска, оставив вместо домов пепелища. Их было не велено выпускать, но казаки то ли сочувствовали старообрядцам, то ли побаивались их, приказу воеводы не подчинились.

«Бунт! – бесновался он. – Крамола!»

Острожные ворота были распахнуты. Возы тянулись один за другим. Казалось, не будет конца растянувшемуся обозу. Казалось, не остановятся потоки слёз.

И когда скрылись последние розвальни, с юга и запада почти одновременно появились ещё два обоза. Один вёл из Учура Володей, в другом под охраной двух дюжин казаков везли из России баб и девок. Обозы столкнулись у самой развилки, и никто не хотел уступать дорогу.

– Эй, сторонитесь! – весело кричал казак, скаля щербатый рот. – У нас дороже товар, – указывал на хихикающих баб и девок и размахивал камчуком[7].

К топорам, к пилам руки привычны. В ратном деле – к пищали и сабле. Только воевать за царя староверы не желали. Бежали в Сибирь, к воле. И дальше бежали. Самое нужное в пути бросали, а тяжеленные фолианты древних книг везли и несли с собою.' В борениях, в трудностях вера слабела, но страстотерпец Аввакум и последователи его вновь разжигали гаснущее пламя старой веры. Таков же был и неистовый схимник Иона, много раз бежавший из монастырей и тюрем. По всей Сибири звучало его обличающее слово. Был лютее, чем сам Аввакум. Тот, будучи жив, хитрости учил и притворству, ложной исповеди и ложному причастию, чтоб уцелеть в страшные времена. Иона проклинал всех, кто ладил с никонианами. Иона был неуступчив во всём. «Поделом!» – указывал он на братьев Макаровых, у которых жил, когда их били в числе первых. Гарусов, державший вместе с ними перевоз, посылал Зинаиду, чтоб упредить, в надежде, что они скроются. Но та рассудила иначе: «Побьют – не убудет. Зато недругов у муженька прибавится». И их били.

«Ладно, – решили братья, – за битого двух небитых дают». Перед тем сговорились с Гарусовым продать на тобольской ярмарке его меха. После экзекуции спрятали их в лесной кладовушке. Он прибежал к ним в тот же вечер. Софонтий смазывал медвежьим салом спину Семёна.

– Простите ради Христа, – молил он. Братья молчали. – Посылал ведь я Зинаиду упредить, чтоб вы скрылись.

Братья молчали. Заговорили, когда он потребовал свою долю, понимая, что вместе теперь им не торговать.

– Рухлядишку-то мою отдайте!

– Каку рухлядишку, бог с тобой! – удивились братья.

– Память отшибло?

– Может, и отшибло, – согласно подтвердили братья. – Били-то смертно... по твоей милости.

– Да не по моей! – вскричал сотник, ударив себя в грудь. – Ни при чём я!

- Бог тебя простит, – кротко вздохнул Софонтий. Голос ангельский. Взгляд – плута прожжённого. – А про рухлядь не упомню. Может, ты помнишь, Семён? – спросил он младшего брата, такого же румяного, круглолицего, с короткой русой бородкой.

– Никакой рухляди не было, – подтвердил тот.

– Ну вот, ну вот.

– Жулики вы! Воеводе на вас нажалуюсь! – взвился сотник.

– Жалуйся, батюшко мой, жалуйся, – посоветовал Софонтий, моргая невинно синими детскими глазками. – Да не забудь помянуть, как добрых соболей подменял на худых.

– И сколь от казны утаил, – добавил Семён, знавший всю подноготную Гарусова.

– Я вам... я вас... – выбегая из их дома, кричал сотник.

– Ты нас – мы тебя, – скрипнув зубами, молвил Софонтий. Показную кротость словно дождём смыло. Лицо стало мрачно и жёстко. – Готовься, Сёма. Теперь нам здесь не жить.

И, вывезя добро своё в лес, братья подожгли свой дом первыми.

– Вот тут и остановимся, – заведя единоверцев в самые дебри, сказал Иона. – Слева – озеро, справа – болотина. Пути не зная, всяк летом увязнет. Да стены покрепше выстроим.

Кто-то поговаривал: в молодости был Иона человеком служилым, ходил чуть ли не в детях боярских. И за пределами русскими бывал: то ли от закона бегал, то ли с послами куда-то хаживал – дело тёмное. Потом в веру ударился. Особо о том не болтал. А единоверцы не допытывались.

Народу взрослого, не считая детей и женщин, набралось человек с тридцать. Поснедали после трудной дороги, чем