Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 60

В общем, бросил Пчелинцев выгодную денежную работу в рыболовецкой бригаде. Ушел в мореходное училище, окончил его и поступил работать в порт. На судно «Лотос».

Без обстановочного судна, без поставленных им бакенов пароходы как без глаз – запросто на мель сесть могут. Так что Пчелинцев считал свою службу важной и не испытывал никаких терзаний по поводу того, что поменял осетровый фарт, рыбацкую удачу на мельтешенье от бакена к бакену. Он все время пропадал на работе – дома ему приходилось бывать редко. Случалось, отсутствовал неделями. И иногда страдал от этого – дома ведь жена оставалась. Одна. Молодая и такая красивая, что Пчелинцеву порою даже страшно делалось – ну и диво же ему досталось в жены. Страшно и невыносимо тоскливо становилось, когда в голову западала мысль, что Марьяна в эти долгие отлучки может отдалиться от него, из родной обратиться в чужую. А это было для Пчелинцева хуже смерти – он, тихий, скромный, стареющий человек, любил Марьяну, очень любил.

При воспоминании о жене Пчелинцев зашевелился во сне, вытянул ноги, уперся ими в теплую стенку кубрика, вздохнул. Что-то ласковое, будто июньская волна, обдало его изнутри, сняло усталость дневной вахты, которую он отстоял, в какие-то считанные миги сделало его сон легким и безмятежным. Вспоминая Марьяну, Пчелинцев обязательно тосковал, скучал по ней, а потом на смену тоске приходила ласковая легкость, и сон делался блаженным, добрым. Если это случалось не во сне, а на работе, то работа начинала спориться, и он мечтал о минуте, когда вернется домой и его встретит Марьяна, красивая, как летний день, как солнышко астраханское, высокая, долгоногая, со светлыми родниковыми глазами, белыми крыльями волос, спадающими на плечи.

Но вот при мысли о Марьяне что-то больное возникло в груди, вспыхнуло огнем так, что Пчелинцев чуть не закричал. Не видеть ему больше Марьяну, воспоминание о ней никогда не будет больше вызывать улыбку, и все эти легкие сны, оставляющие после себя радость, – все это прошлое, вчерашний день. Все это осталось позади.

Десять дней назад Марьяна все же не вынесла испытания одиночеством… В общем, ушла она от Пчелинцева.

Вспомнив об этом, он дернулся на узкой койке, застонал хрипло, словно его, как птицу, подшибли на лету.

Не так давно у них на «Лотосе» появился новый помощник механика Ежов – парень видный, гибкий, ловкий, говорили, что счет любовный у него был большим, девки буквально сохли по нем, и что этот ухарь-молодец не пропускает ни одной юбки. В общем, в этого парня и влюбилась Марьяна. Недоглядел где-то Пчелинцев, упустил. Произошло нечто такое, в чем не только Марьяна, но и сам Пчелинцев виноват. Где они могли познакомиться, где? Наверное, в порту. Когда «Лотос» возвращался из похода в Астрахань, родным сообщали об этом, и те встречали усталое, укачавшееся от плавания по банкам и ерикам суденышко прямо у причала. Пчелинцев, отвечающий за машинную часть, почти всегда задерживался, проверяя то дизель, то вспомогательный движок, то генератор, то компрессор, то еще что-нибудь, – в общем, работа для Пчелинцева всегда находилась, и он считал невозможным уйти с судна, пока все не приведет в порядок.

Вот, видно, и встретились как-то на причале в отсутствие Пчелинцева Ежов и Марьяна. В общем, отнял Ежов радость у старшего механика.

Эх, Марьяна, Марьяна, долгоногое чудо, что же ты наделала… Слезы, крутые, жгучие, буквально вскипали в горле, когда Пчелинцев вспоминал о том, что произошло. Слабели руки, ноги, тело. И заплакать тянуло, хотя Пчелинцев никогда в жизни, даже в детстве, не плакал.

Он уже побывал в управлении порта, подал заявление о переводе на другое судно, желательно такое, что вообще подолгу не возвращается в Астрахань, по году в плавании находится. В управлении ему перевод пообещали, просили только сходить еще два-три рейса на «Лотосе», а там его пересадят на пароход покрупнее, что по морю в основном плавает. Там Пчелинцев и попробует обрести жизненное равновесие.

…Вдруг над ухом разорвалось что-то гулкое, болью стрельнувшее в голову, сдавило затылок, виски. Пчелинцев почувствовал, что он летит куда-то в непроглядную, чернильно-вязкую темноту. Очнулся, открыл глаза, – действительно, было черно. В кубрике не горела ни одна лампочка.

На счастье, он упал на что-то мягкое, кажется, на койку, которая находилась в кубрике рядом. Но тут же койка поплыла из-под него, он сорвался, угодил ногами в воду. «Откуда вода? Здесь, в кубрике?» – чуть было не вскричал он, но сдержался, ибо в ту же минуту услышал напористый, какой-то удушливый, вызывающий озноб шум. Это в кубрик врывался поток, и в нем полоскались, подбитые силой напора, деревянные предметы, матрасы, сорванные с коек, фанерные подставки, подушки, марлевые накомарники-пологи, одеяла, чей-то пустой чемодан, крышка от магнитофона – все, что в этот момент находилось в помещении, что могло плавать.

Чернота была вязкой, свирепой, густой, в ней что-то хрустело, буквально давилось хрустом, шлепало, ревело.

Падая с койки, Пчелинцев разбил себе лицо, разодрал нос, щеки. На губах проступила горько-соленая влага. Провел ладонью по рту, поднес пальцы к глазам – ничего, нич-чего-шеньки не видно. Тьма!

Прошло много времени, бешеный напор воды прекратился, угас шум, истаяло шпарящее клокотание, что-то гулко вздохнуло в последний раз, шевельнулось, и в кубрике сделалось тихо. Так тихо, что Пчелинцев услышал биение собственного сердца, услышал, как дергается жилка, по которой определяют пульс на руке, услышал, как твердеют, покрываются коркой онемевшие, разбитые губы.

Он сидел в углу опрокинутого навзничь кубрика, в воздушной подушке, образовавшейся в заполненном водою помещении. Там, где раньше был пол, сейчас находился потолок. Потолок, иначе как назовешь ребристый стык над головой? Пчелинцев кое-как пристроился на батарее отопления и сидел теперь, скрючившись, привалившись спиной к холодному металлу обшивки. Довольно долго он был неподвижным – прислушивался к шевелению воды, из которой выпрыгивали маленькие сдавленные пузырьки воздуха, лопались с тихим щелком. Потом неожиданно совсем рядом с собой услышал какое-то стылое, едва различимое движение, будто вода камешки катила и скребла ими о корабельный борт. И звонко так, ласково это получалось. Пчелинцев напрягся, пытаясь проникнуть в суть этого звука. И прошло немало времени, прежде чем он понял, что это вода. Звук течения, скребущего о железную обшивку. И, кажется, на этом месте неглубоко – звук-то вон какой «мелкий». Значит, «Лотос» лежит на мелкотье. Тогда почему же никто не тревожит, никто не ходит по суденышку, не хлопочет с автогенным резаком, чтобы выкроить кусок железа и освободить из