Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 65

со страшным, лишающим слуха и зрения, ломающим кости напором хлынула вода. Ежова выбило струей из-под двигателя, ударило плечом о что-то тупое, закрутило в пенящейся воронке, утянуло на дно, но потом все-таки вынесло на поверхность и с силой прижало к теплой, обкрученной асбестом и плотной крашеной тканью выхлопной трубе. Он со стоном потянулся одною ногою вниз – пощупать, что же там, под ступней, – неужто вода? Неужто ему надо держаться на этой трубе, как обезьяне на дереве? Нащупал покатую железную крышку с грубо опиленными гайками, которыми эта крышка была притянута к корпусу, понял – под ним компрессор.

По мере того как машинное отделение наполнялось водой, шума становилось все меньше и меньше. Вскоре раздался тихий, заставивший заледенеть все тело звук, будто какое-то страшное чудовище жевало, давило деснами все живое, что находилось в суденышке, и Ежов замер, затаился, гася в себе крик. Потом все стихло. Показалось – навсегда. Никакие звуки не проникали больше в машинное отделение извне.

Ежов прижался лицом к шероховатой, пахнущей маслом и сыростью трубе и тихо, бессильно, как бы в себя, заплакал. Ему было жаль загубленную жизнь свою, молодость, счастье, которое он не успел познать, города, которые не успел увидеть, земли, что не успел объехать, женщин, которых не успел обнять. Было жаль всего, что останется там, вверху, за неожиданно оборванной ленточкой жизненной дороги. Он, до крови обдирая себе лицо, терся о промасленную ткань, которой было обшито туловище выхлопной трубы, давился тихими горькими слезами, не зная, что делать.

Затем молча опустился на крышку компрессора, подтянул к себе ноги, обхватил их руками, задумался. Чувствовал он себя тоскливо. Сидеть на крышке компрессора было неудобно. Ежов поболтал в воде рукою справа – а вдруг что-нибудь попадется, тряпка какая-нибудь, которую можно подложить под себя, все мягче будет, – но тряпки не нашел, поболтал слева, одновременно пытаясь что-нибудь разглядеть в чернильной густоте мокрыми от слез глазами. Ничего не разглядел, но вот рука его наткнулась на доску, узкую, шероховатую, видно оторванную водой от какого-то ящика. Выудил эту доску, пристроил на компрессоре. Уселся поудобнее, затих.

Тишина была глухая, какая-то волчья, от нее мурашки по телу бегали, Ежову казалось, вот-вот он свалится с досочки в воду, и тогда угаснет его жизнь в непролазной, трюмной черноте, в густой сажевой жиже, и закусывал зубами губы, несогласно крутил головою во тьме: нет, нет, нет, нет! Схлебывал слезы с губ, затихал, снова крутил головою в темноте, страстно желая сейчас только одного – чтобы пришла подмога, чтобы застучал свинцовыми подошвами по обшивке «Лотоса» водолаз и кончилась эта чертова могильная тишь.

Ну, когда придет подмога, когда?

Застонав и тут же сжимом горла погасив в себе стон, он, чтобы облегчить тяжесть, навалившуюся на него, начал думать о прошлом, о том, что видел и знал, что любил, стал думать о родном городе своем – Ежов не был астраханцем, в астраханскую мореходную школу он приехал из Волгограда. И вдруг совершенно материально, явственно, буквально из ничего он услышал запах чабреца – скромненькой степной травки, которая весною раньше всех других трав и злаков прорастает и позже других угасает – уже зимой. Чабрец растет рядом с полынью, что цветом своим в степи похожа на застаревшую паутину, серебристо-белую, унылую; и пахнет чабрец мятой, хвоей, смолой, еще чем-то острым, горьким, мужицким, сильным. Высохший чабрец очень долго сохраняет запах степи, хорошего чистого воздуха, настоянного на крутом замесе трав, и поэтому мать Ежова всегда на зиму рвала в степи былки чабреца, связывала их в пучки и рассовывала в бельевом шкафу по разным углам, и тогда все белье, простыни, полотенца, рубашки, майки, носовые платки пахли степью, волей, духом свежей земли.

Этот запах, родной, с детства привычный, вызвал у Ежова стон. Он покрутил головой: ну когда же придет подмога, когда? Спешите, товарищи, спешите!

Он подумал о Марьяне, попытался вспомнить ее лицо, а лицо не вспоминалось. Бывает же такое, а! Ведь только что он видел ее, всего каких-нибудь два часа назад, и забыл. А? Столько раз целовал эти светлые глаза, щеки, нос, виски, волосы и забыл!

Ежов слышал разные звуки, которые возникали рядом с его темницей, – слышал и плеск течения, и гул, который оставляли проходящие суда, и даже, как ему казалось, бег крупных стремительных рыбин – белуг, севрюг, осетров. Но он не сразу обратил внимание на странный шум, раздающийся неподалеку. Словно кто-то в воде плескался, передвигал тяжести, потом затихал на некоторое время, а затем снова начинал шуметь. Не сразу, далеко не сразу Ежов понял, что где-то поблизости находится человек, может быть водолаз. И ищет этот водолаз сейчас Ежова по всем закоулкам «Лотоса». Может быть, даже заглядывает в отсеки, а найти не может.

– Здесь я! – в приливе облегчения, обдавшись радостной теплой волной закричал Ежов. – Здесь ищите! Вот я! Зде-е-есь!

Но водолаз, судя по всему, не услышал ежовского призыва. Продолжал шуметь в стороне, двигать с места на место тяжелые предметы.

– Да здесь я! Тут ищи, черт тебя подери, тут!

Увы, водолаз, должно быть, совсем не слышит крика, и это разозлило Ежова. Он с силой ударил кулаком по выхлопной трубе: «Только зря зарплату получаете, дармоеды! Ну подводнички – рукосуи, пластмассовые уши, стеклянные глаза! Надо же, а? В маленьком суденышке, в этом бабьем сундуке, где иголки с нитками только и хранить, не могут найти человека… Надо же, а?»

Вдруг Ежов вздрогнул и буквально помертвел от мысли, которая пришла ему в эту минуту в голову. Как же его будет спасать водолаз, если он, Ежов, на волжском дне находится? Что, водолаз сюда непромокаемую пару, подводный костюм притащит? Чтобы Ежов надел его и, держась за руку подводного бога, вышел из машинного отделения наружу? Но как он наденет этот костюм, каким образом? Не-ет, здесь что-то не то. Здесь имеет место какая-то путаница…

Минутою позже Ежов с отчетливой пугающей ясностью вспомнил один давний свой разговор с водолазом городского пляжа дядей Симой. Они как-то вместе стояли у пивнушки, примыкающей к гостинице, дружно скоблили ногтями жирную вяленую тарань и пили холодное, такое холодное, что даже нёбо и язык обжигало, пиво. Дядя Сима, местная знаменитость, крутоскулый, с узкими татарскими глазками, закопченный на пляжном солнышке, будто рыба, до золотистой коричневы, держал Ежова за пуговицу влажными от рыбьего сала пальцами и говорил доверительно:

– У нас работа-то что-о… Вполне ничего работа. Как жмурика достанешь, так родственники прибавку к зарплате выдают. Жмуриков мы завсегда со дна достаем, хорошие это ребята. А вот насчет живых – тут дело опасное. Не то начнешь его поднимать, а он схватит