Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 75

– Не таи зла на меня, если можешь, Сергеич. Это по моей вине…

Пчелинцев, добрая душа, едва державшийся на непрочных коротковатых ногах, плотнотелый, с тщательно расчесанной и высушенной в больнице головой, махнул примирительно рукой.

– Ладно, не об этом речь… Ежова нужно спасать. Как он там?

– Тросы под «Лотос» заканчиваем подводить, – отозвался водолазный старшина.

– Дно-то хоть тщательно осмотрели? Ровное?

– Все до самой косы обследовали. Вроде бы спотыкаться не на чем, – старшина с жалостью оглядел Пчелинцева. – Чего так сразу с койки поднялся, а? Остался бы в больнице. Чего ж самого себя насиловать?

– Пока не могу в больницу, – Пчелинцев чуть приметно усмехнулся, в глазах тяжелой тенью проползла боль, – вызволим напарника, вот тогда вместе на белых больничных койках и полежим.

Шкипер, понуро опустив голову, горбился рядом.

– Подвел я вас, ребята, – опять взялся он за старое. – И что это на меня нашло – под танкер угодить? Всю жизнь проплавал, на закат годы уже идут, и никогда такого со мною не случалось.

Пчелинцев не выдержал:

– Вся жизнь не в счет. Достаточно одного раза, чтобы все пошло кувырком. Вот этот самый «раз» и случился…

Тяжело опершись на костыль и сморщившись от боли, он шагнул к борту, где стоял Колян Осенев, привалился к поручню, поглядел на недобрую, набрякшую предштормовым свинцом воду. Подумал о том, что человеческие возможности все-таки беспредельны. Еще два часа назад он умирал, прощался со всеми, кого знал и любил, кто оставался жить в этом мире, но все же полумертвым выскользнул на волжскую поверхность, завис на течении, теряя сознание… Жив ведь остался, хотя много раз за это время ему думалось, мерещилось – все, пора ставить точку, подводить черту! Но прошло два часа, всего два часа с небольшим, и он, разбитый, начиненный болью, как патрон порохом, поднялся на ноги и вот уже здесь находится, на «адмиральском» катере. Причем ради человека, который причинил ему столько зла… Нет, действительно, возможности человеческие безграничны.

Почувствовав чей-то взгляд, Пчелинцев оглянулся. Марьяна. Растянул губы в болезненной улыбке – вот еще одно испытание. Он хотел и одновременно не хотел видеть ее. Если говорить честно, без нее он чувствовал бы себя спокойнее, увереннее, что ли. Не то ведь снова навалится на него слабость, какая-то непонятная истома. Пчелинцев медленно выпрямился, посмотрел в воду, где раздавалась буркотня, на поверхность ряби вылетали и лопались пузыри – это работали водолазы.

Спиной ощутив, что Марьяна подходит к нему, напрягся. Муторно стало сейчас Пчелинцеву, а тут еще Колян Осенев неотрывно косит на него глаза, наблюдает: думает небось, что старший механик вот-вот хлопнется в обморок, потому и держит себя наготове, ловит момент, чтобы Пчелинцева подхватить, не дать ему ушибиться.

– Да не смотри ты на меня так, Колян, – буркнул он, окорачивая Осенева, – я хоть и с того света вернулся, но еще живой. Руки-ноги держат. Вот еще одна нога есть, третья. В помощь дадена, – он стукнул о палубу костылем.

Колян, сохраняя угрюмый, озабоченный вид, отвернулся.

– Здравствуй, Сергей!

Услышав голос Марьяны, Пчелинцев кивнул скованно, оперся на костыль, ощущая неловкость от того, что он такой слабый, помятый, хворый, – не мужик, а так себе, недоразумение.

Да и какому мужчине охота представать перед женщиной немощным? Пчелинцев в этом вопросе не был исключением.

Навалился на костыль, чуть не охнув от боли, посмотрел прямо перед собой в недалекий волжский берег, затянутый вечерней дымкой, в крутизну стесов, которые с катера казались не такими уж и крутыми, как снизу.

– Намучился, Сергей? – тихо спросила Марьяна.

Пчелинцев повернул голову и столкнулся с ее глазами, полными сострадания и внутренней боли. Ее боли, которая была рождена болью его, пчелинцевской. Старший механик «Лотоса» это понял, что-то захлестывающее, нервное поднялось у него внутри, и он, вдруг забыв о прежнем, хотел было произнести ласковое, нежное слово, но неожиданно почувствовал сзади неуместное дыхание Колина Осенева. Это стеснило его и вместо слов он лишь наклонил голову.

Потом бросил взгляд через плечо на Коляна, попросил моляще одними лишь глазами: да уйди ты, ради бога! Колян взгляд перехватил, истолковал его по-своему:

– Может, закурить хотите, Сергей Сергеевич?

– Спасибо, не курю. Ты ведь знаешь – не курю-у я.

– У нас вчера дома зеркало со стены сорвалось и грохнуло об пол, – сказала Марьяна.

Пчелинцев отметил произнесенное ею «у нас», подумал, что не случись вчерашняя катастрофа, беда, кутерьма вся эта, вряд ли бы были произнесены эти слова. «У нас» – значит у Марьяны с Пчелинцевым, ведь жилплощадь-то у них пока общая, одна на двоих. Но это еще ничего не значит.

– Ни с того ни с сего грохнуло. Вдребезги. Я здорово перепугалась, примета ведь какая скверная – разбившееся зеркало.

– Вот и сбылась она, примета твоя, – наконец выговорил Пчелинцев.

Марьяна хотела сообщить, что приезжала вчера на остров, но подумала, что Пчелинцеву будет от этого больно, и сдержалась, начала говорить о разных пустяках, быстро и нескладно. Пчелинцеву было понятно ее состояние.

– Ты мне, Марьяна, раза два там, – проговорил Пчелинцев, когда Марьяна умолкла и наступила пауза, повел головою в сторону, показывая на волжскую глубь, – раза два там являлась.

Помолчал немного, гоняя вверх-вниз по шее кадык.

– Как привидение. Честное слово. Думаю, если б не это привидение – каюк был бы мне. И ему каюк, – он опять повел головою вбок, показывая на воду.

– Ты только из-за него появился здесь, на катере? Других причин нет? – спросила Марьяна тихо, поражаясь обыденности, простоте слов, произнесенных Пчелинцевым, хотя говорил он о жизни и о смерти, о самом святом, что может быть у человека.

– Других причин нет, – ответил Пчелинцев жестко.

– Л-легко сказать – зажмись, в железо обратись… – Ежов провел рукою по озябшему лицу, задержал пальцы на виске, поймал ими едва слышное биение в выемке, и это чуть приметное подрагивание окатило его изнутри жалостью. Морщась от сострадания к самому себе, к незавидной участи, что выпала на его долю, Ежов выругался длинно, заковыристо, завидуя тому, что Пчелинцев все же выкарабкался из ловушки, пробил брешь в консервной банке, выскользнул из капкана, оставив Ежова на съедение рыбам. Вяло закрутил головой, застонал.

– Ну, с-сука, Пчелинцев, ну, с-сук а, – задергал он плечами, жалея самого себя.

Но ругайся не ругайся – выход один: ждать подмогу.

Болезненно-острая зависть к Пчелинцеву, к тому, что тот все-таки высвободился, пробила Ежова насквозь.

Что может быть хуже неизвестности, ожидания, когда не знаешь, быть тебе или не быть, жить или не жить, не знаешь, что ждет тебя через час, через два, три, пять, ждет через сутки? Надо было отвлечься, как-то занять себя, чтобы перемочь, переломить истому. Он прислушался – не слышно ли звуков вокруг, не слышно ли чего-нибудь такого, что раньше отсутствовало?