Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 77

Чертёжик они всё же выторговали, узнав, что казак задумал все места, в которых бывал, навести на бумагу, а потом передать это воеводе с припиской, где и что есть. Зная по опыту, что любая бумага, прежде чем попасть в нужные руки, проходит через многих людей, а среди тех людей могут такие же купцы оказаться, Добрынины, посоветовавшись с Софонтием, не поскупились, отвалили казаку три целковых. Володей бровью не повёл, взял: «Сгодится... в доме-то шаром покати. А на три целковых мы много чего накупим». В остроге шепнул Григорию:

– По памяти срисовать сможешь?

– Не велик труд.

– Делай. И где бы мы ни были, всегда рисуй. И травы, и деревья, зверьё, рыб – всё описывай. А пуще всего, какие богатства в земле таятся.

– То мне по душе, – улыбнулся Григорий.

...Теперь отдыхали. А река, хрустально-звонкая, весёлая, билась о каменный берег. Среди берёз гнулся от багряных ягод шиповник. Золотые листья усеяли и траву, и русла проток, проторенных рекою бог весть когда, сияли светло и торжественно. Ближе к главному руслу росли пихты и ели, на другом берегу высились могучие тополя. Вслушиваясь в теньканье птиц, Володей неспешно беседовал с Василием, рассеянно глядя за падающим в речку листком. Двухцветный, он падал медленно и почему-то всё время переворачивался голубым ворсом вверх. Уже прилёг кедровый стланик. Пахучий багульник прижал копеечки листьев. А река текла широко, раздольно, посвечивая золотистым мелким галечником. У самого берега лениво шевелилась кета. Её не трогали: в котле кипела уха из хариусов. С пихты, слегка облизанной огнём, глазела рыжепёрая нахальная кукша.

– ...А мне, Володей, в лесу тоскливо, – с тихой грустью признался Василий. – На одном месте не сидится. Когда бреду – всё проходит.

И меня тянет. Куда – сам не знаю. Лишь бы идти.

Купец посмотрел на него с любопытством, улыбнулся, понимающе кивнул:

Сила рвёт тебя... Сила выхода просит. Вон река на просторето гляди какая! Всё ломает перед собой! Особливо когда забуйствует. Деревья с корнями рвёт, камни выворачивает. Тут страх что творится. Так и человек, набрав силу, необорим становится. Токо силу-то, Володей, разумом сдерживать надо... Сила без разума дика...

Коренастый, задумчивый, с блёклыми голубыми глазами, он был крепок и многого натерпелся, но доброты своей не растерял. И потому казаки относились к нему с тёплым уважением. К Кириллу – сдержанно. Беседуя с Василием, Володей ещё раз убедился, что был прав, отпустив вождя туфанов.

Всю нелёгкую дорогу и сам, и Григорий мучились с раненым Лукою. Григорий пользовал его разными травами и снадобьями, Володей кормил отборной пищей. И казак ожил, начал понемножку передвигаться, хотя и выжить не чаял. Кирилл советовал казака оставить в Учуре. Но Володей заупрямился и нажил себе лишних хлопот. Ворчали спутники на него, и больше всех Софонтий. Потап отмалчивался.

Невидимыми, необъяснимыми нитями связаны между собой люди: Володей ещё ничего не знал о Луке и Фетинье. Суров, резок в словах и движениях, он стал как будто добрей и отходчивей. Да и Лука отмяк, видя постоянную заботу о себе.

– Ночь перебьёмся, – сказал Володей после ужина, – завтра к обеду будем у дяди Андрея.

– У дяди Андрея? – удивлённо взглянул на него Кирилл. – Кто таков?

– Казак, – коротко ответил Володей.

– Ну, коль Володей сказал, стало быть, так оно и есть, – насмешливо развёл жирные ручки Софонтий.

Володей по привычке выставил вперёд плечо, но ничего не сказал. Купец отодвинулся. Он уж знал эту его привычку. Все знали.

В походе долгом и тягостном казаки выхудали, почернели лицами. Володей, словно из камня высеченный, ни голоду, ни усталости не сдавался. Всё так же скуласто худое жёсткое лицо с неожиданной детской ямочкой на подбородке, крепки и сильны руки. Правда, отчётливей стали жилы на лбу и на шее да сделались больше тёмно-серые внимательные глаза. На каждом привале он уходил куда-нибудь подальше, прислонившись к дереву, часами стоял на одном месте, беззвучно шевеля губами, иногда улыбался, иногда хмурился. Однажды, растерев комара на щеке, с удивлением обнаружил, что она влажна. «У, чёрт рогатый! Реву, что ли?».

Именно в такую минуту его увидел Потап.

– Володей, друг! – подскочив к нему, вскричал Потап. – Кто тебя, а? – И оглянулся, выискивая несуществующего обидчика.

Сердился Потап. Сердился он редко. Всё больше улыбался отрешённо и диковато. Детская душа его была проста, как прост был разум. И он не мог понять, что творится сейчас с Володеем.

– Дак кто? – допытывался Потап и тряс друга за плечи.

Тот смотрел на него непонимающим взглядом.

– Неужто можно меня обидеть?

– А слёзы? Пошто слёзы?

– Откуда я знаю... Может, ветром надуло.

– Ветра-то нет, – не отставал Потап.

Но Володей и впрямь не знал, отчего слёзы, о чём для себя самого незаметно плакал. Обо всём... Об Иванке, о Стешке, о грядущем дне, наверняка тяжком. Тоска и радость боролись в нём, как ночь с утром. Лицо то мрачнело, то расцвечивалось улыбкой. Случалось это всё реже. Казак матерел, учился скрывать свои чувства. Учился наедине, стыдясь стороннего глаза. Иной раз, поддавшись слабости, он клялся себе: подаст челобитную, вернётся домой к жене, к сыну. Верил клятве своей, но ненадолго. Стоило звякнуть конской уздечке, скрипнуть веслу или сверкнуть сабле, и