Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 84

Некоторые -- очень немногие -- так и поступали, и я их никогда за это не осуждал: человек имеет право защищать свое достоинство так, как считает нужным. Но у каждого существует свой барьер самозащи-ты, за которым начинается сопротивление. Еще во времена демонстра-ций в Москве я любил повторять услышанную от кого-то фразу: "Мы с сержантами не воюем, мы воюем с генералами". Иными словами, не следовало оказывать сопротивление милиции при задержании. Этого принципа я решил придерживаться и в ГУЛАГе: я не буду вступать в пререкания с тюремщиками по мелочам, но принципами не поступ-люсь. Необходимо постоянно подчеркивать, что я не приемлю их мира в целом, что моя решимость протестовать против их беззакония так же непоколебима, как и раньше.

У нас, политиков, есть свои праздники: тридцатого октября -- День политзаключенного в СССР, десятого декабря -- Международный день прав человека, двадцать четвертого декабря -- День узника Сиона. Как отметить их в тюрьме? Голодовкой, заявлением в адрес властей. КГБ станет предупреждать, угрожать, наказывать, и чем сильнее будет их давление, тем важнее для нас держаться и не отступать.

Проявить солидарность с теми, чьи права нарушены, естественно для свободного человека. Целая серия тюремных инструкций направлена на то, чтобы помешать тебе в этом: категорически запрещены связь между камерами, коллективные письма, заявления в защиту другого зека... В таких условиях поддержать товарища забастовкой или голодовкой -- дело опасное, однако совершенно необходимое, если ты хочешь остаться в тюрьме свободным человеком. Поможет ли твоя солидарность соседу, сказать заранее трудно, но прежде всего она принесет пользу тебе само-му -- в твоем противостоянии КГБ.

Однажды в тюрьме произошло ЧП: Зазнобин, один из офицеров оперчасти, ударил политзаключенного Михаила Казачкова, ученого-физика из Ленинграда, в семьдесят пятом году подавшего документы на выезд из СССР и осужденного на пятнадцать лет по обвинению в изме-не Родине. Сейчас он проводил длительную голодовку, протестуя про-тив действий цензуры, не пропускавшей его письма матери. Раз в не-сколько дней Казачкова кормили искусственно; месяц проходил за ме-сяцем, Михаил терял последние силы, но не уступал. Мы писали заяв-ления, вызывали прокурора -- ничто не помогало. И вот у властей, ви-димо, лопнуло терпение...

-- Ребята! -- кричал Казачков. -- Зазнобин меня ударил!

-- Требуем врача для экспертизы! -- вторил ему Володя Балахонов, сосед Михаила по камере. Володя работал в одном из учреждений ООН в Женеве и стал "невозвращенцем". Когда же его жена с ребенком вер-нулись в СССР, он, не выдержав разлуки, вскоре последовал за ними --и получил свои двенадцать лет. Очень быстро Балахонов приобрел репутацию одного из самых непокорных зеков ГУЛАГа.

Услышав их крики, мы с Пяткусом подбежали к двери и стали коло-тить в нее:

-- Прокурора и врача! Прокурора и врача!

Одна за другой к нам присоединялись остальные камеры.

Тут прибежал начальник тюрьмы, за ним -- прокурор.

-- Никто Казачкова не бил! -- пытались они успокоить возмущен-ных узников. -- Это провокация!

-- Вызовите врача! -- требовали мы.-- Покажите нам Казачкова!

-- Не видим никаких оснований.

Тут надо сказать, что побои в тюрьме -- дело обычное, бытовиков надзиратели и офицеры бьют очень часто. Не раз из противоположного конца коридора до нас доносились крики истязаемых, протесты их сосе-дей, ругань; мы вызывали прокурора, но "факты не подтверждались" -- ведь нам не были известны ни фамилии пострадавших, ни номера их ка-мер. Особенно любил мордовать людей сам "кум" -- заместитель на-чальника тюрьмы по режимно-оперативной работе Николаев, постоян-но ходивший в белых перчатках. Когда я попал в Чистополь по второму разу, в восемьдесят первом году, то узнал, что этот садист повесился с перепоя, -- большой тогда праздник был у зеков!

Нас же, политиков, тюремщики не трогали, хотя удержаться от та-кого соблазна им было наверняка нелегко: ведь приходя к нам из друго-го конца коридора, где они только что орудовали кулаком и дубинкой, надзирателям приходилось переключаться на человеческий язык, забы-вать о мате и обращаться к нам на "вы". Иногда они все же срывались, но быстро спохватывались и извинялись. Мы прекрасно понимали: если хоть раз позволим им переступить черту и ударить политика -- статус-кво невозможно будет восстановить. Такое нельзя оставить безнаказан-ным.

Мы с Викторасом связываемся с соседними камерами, предлагаем начать через три дня голодовку солидарности с Казачковым, требуя приезда прокурора из Москвы. Три дня необходимы для того, чтобы ус-петь оповестить все камеры.

Проблема с Менделевичем: он сидит сейчас в самом начале коридо-ра, следующая за ним камера пустует, и связаться с Иосифом напрямую -- через унитаз или по батарее, приставив к ней кружку, -- невозмож-но. Приходится готовить записку, чтобы перебросить ее ему во время прогулки, -- способ рискованный. Сажусь за стол -- и тут мне приходит в голову, что сегодня суббота; я вспоминаю, как расстроен был Иосиф, когда однажды я нарушил запрет писать в этот день, и решаю подо-ждать до завтра.

-- А если война? -- негодует Викторас. -- Что же, и воевать в суббо-ту не будете?

-- Воевать будем. А сейчас можно и подождать -- ведь у нас в запасе еще два дня, -- отвечаю ему хладнокровно.

-- А вдруг завтра что-то сорвется? Разве можно рисковать?

-- Не сорвется, -- успокаиваю я соседа, хотя особой уверенности в этом у меня нет.

К счастью, на следующий день я успеваю благополучно передать за-писку, и Иосиф присоединяется к нам. Однако связаться с камерами на противоположной стороне коридора нам до сих пор так и не удалось. Что делать? Когда до начала голодовки остается час, я решаюсь на край-нюю меру: кричу по-английски Мише Казачкову, чья камера прямо на-против, и сообщаю о наших планах и требованиях. Надзиратели коло-тят в двери, пытаясь грохотом заглушить мой голос, но Миша успевает меня понять и передать информацию соседям.

На меня составляют рапорт. Должно последовать наказание. Но у властей уже более серьезные проблемы: начинается первая коллектив-ная голодовка политзаключенных Чистопольской тюрьмы с конкретны-ми требованиями к властям -- до этого мы проводили такие акции лишь в дни наших праздников.

Уже к вечеру приезжает прокурор из Казани, заходит к нам в каме-ру, грозит новым сроком за организацию беспорядков в тюрьме. Мы от-казываемся с ним говорить, требуем представителя Москвы. В течение нескольких дней с нами беседует тюремное начальство, увещевания и угрозы сменяют друг друга. В конце концов власти начинают уступать. Ответов на наши требования, правда, еще нет, но вдруг каждому из нас выдают пачки писем из дома -- Иосиф, счастливчик, получает сразу де-сятка полтора посланий из Израиля! Мне приносят кучу книг, давно за-казанных мной через организацию "Книга -почтой", но, по стандарт-ным ответам тюремной администрации, так якобы и не присланных ма-газинами.

Наконец начальство вступило в переговоры с Казачковым, обещало, что лейтенант Зазнобин больше не появится в нашей, политической, ча-сти тюрьмы. Убедившись, что и письма его отправлены матери, Миша завершил многомесячную голодовку, а вместе с ним -- и мы свою, один-надцатидневную. Наша акция солидарности помогла нам -- хотя бы временно -- решить немало бытовых вопросов, а главное -- напомнила КГБ, что в обращении с нами есть пределы, которые мы им не позволим переступить.

Через три недели после этого меня-таки посадили в карцер и продер-жали в нем ровно одиннадцать суток -- по числу дней голодовки. Повод к этому они нашли совершенно пустячный, но истинную причину нака-зания скрыть и не пытались.

* * *

Семьдесят девятый год, задавший моей жизни иной, замедленный темп, стал для меня периодом не только психологической, но и физио-логической перестройки. Когда в машине резко переключаешь скорость, коробка передач откликается недовольным скрежетом. Так отреагировал и мой организм: если в Лефортово я чувствовал себя прекрасно, то сейчас совсем расклеился -- меня лихорадило, мучила мигрень, болело сердце... Несмотря на то, что мы были на обычном тюремном рационе, а не на пониженном, за этот год мой вес снизился с шестидесяти кило-граммов до пятидесяти. Викторас же, по-моему, вообще побил все ре-корды: этот крупный, склонный к полноте мужчина без всякого лечеб-ного голодания скинул тридцать шесть килограммов лишнего веса -- почти целого Щаранского!

В последующие годы, привыкнув к ГУЛАГовским условиям, проведя -- и не раз -- по многу месяцев на режиме пониженного питания, где не дают ни сорока граммов мяса в день, ни двадцати -- сахара, только хлеб да баланду из кислой капусты, я сам удивлялся, как можно на обычном тюремном рационе испытывать чувство голода и худеть. Но тогда я уже был на ином уровне физического существования, с гораздо меньшим за-пасом сил и энергии; сейчас же, видимо, мой организм, ожесточенно со-противляясь, сдавал позицию за позицией.