Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 85

В последующие годы, привыкнув к ГУЛАГовским условиям, проведя -- и не раз -- по многу месяцев на режиме пониженного питания, где не дают ни сорока граммов мяса в день, ни двадцати -- сахара, только хлеб да баланду из кислой капусты, я сам удивлялся, как можно на обычном тюремном рационе испытывать чувство голода и худеть. Но тогда я уже был на ином уровне физического существования, с гораздо меньшим за-пасом сил и энергии; сейчас же, видимо, мой организм, ожесточенно со-противляясь, сдавал позицию за позицией.

Летом появилась проблема посерьезней: глаза. Стоило прочесть не-сколько строк -- начиналась страшная резь, а потом -- головная боль. Потерять возможность читать в тюрьме -- настоящая трагедия для зека .

Я забил тревогу, стал добиваться осмотра специалистом, сообщил до-мой. Несколько месяцев борьбы -- и в тюрьме появился окулист, вынес-ший диагноз: ослабление глазных мышц из-за нехватки витаминов. Капли и уколы, прописанные им, не помогли. Друзья прислали специ-альный курс упражнений для укрепления мышц, и через месяц мне ста-ло немного легче, по двадцать-тридцать минут уже мог читать без пере-рыва. Настоящее облегчение наступит лишь в лагере, где я увижу солн-це, месяц под открытым небом окажется самым лучшим лекарством. Но как только меня опять переведут в тюрьму, все начнется сначала...

* * *

Двадцатое января -- день моего рождения, и с утра я жду поздрави-тельной телеграммы из дома. Наступает вечер -- ее все нет. Что ж, бес-покоиться нечего: могли задержать на проверке или вообще конфиско-вать. Но на душе почему-то тревожно. Решаю сесть за очередное, фев-ральское, письмо родителям. Начинаю писать -- и бросаю ручку: непо-нятная тревога мешает сосредоточиться, я встаю и хожу взад-вперед по камере.

На следующий день -- неожиданный сюрприз, потрясающий пода-рок ко дню рождения: мне выдали миниатюрную книгу в черном пере-плете -- мой сборник псалмов! За несколько дней до ареста я получил его от кого-то из туристов с письмом от Авитали: "Эта книжка была со мной очень долго. Мне кажется, настало время ей быть с тобой".

Псалмы на иврите были мне еще не по зубам; я положил книжку в стол, а затем она исчезла вместе со всем моим прочим имуществом в не-драх КГБ. По окончании следствия мне ее, правда, вернули, но в руки не отдали, а отправили на склад личных вещей. Держать в камере зару-бежные издания запрещено, и во время переезда из Владимира в Чистополь я, получив на короткое время доступ к своим нехитрым пожиткам, сделал "обрезание" титульному листу, на котором по-английски было указано место издания -Тель-Авив, и в Чистополе обратился к администрации с просьбой выдать мне сборник еврейских народных песен, находящийся в моих личных вещах. Последовал ответ: надо разобраться. Прошел год, и я написал очередное заявление, и вот мой -- нет, наш с Наташей! -- сборник псалмов у меня в руках. Прочесть его будет не-легко, но ничего страшного, у меня теперь есть время, осилю! -- говорю я себе и кладу книжку в тумбочку.

Двадцать второе января. Вечер. Я все еще жду поздравления от роди-телей и никак не могу заставить себя написать письмо домой.

Вдруг открывается кормушка, и капитан Маврин, заместитель на-чальника тюрьмы по политчасти, протягивая мне телеграфный бланк, говорит:

-- Щаранский, у меня для вас очень неприятная новость.

Дрожащими руками я беру телеграмму. "Дорогой сынок вчера 20 ян-варя скончался наш папа прошу тебя перенести это горе стойко как и я мы и Наташенька здоровы и все время с тобой крепко тебя целую мама".

Это ложь! Это садистские штучки КГБ!.. Но сердце подсказывало: это правда, отца больше нет. Каким-то чудом я умудрился сдержать се-бя и даже спросил охрипшим голосом:

-- Я могу направить телеграмму матери? И услышал стандартное:

-- Напишите заявление на имя начальника. Рассмотрим.

Я лег на нары, повернулся к стене и беззвучно заплакал -- второй и последний раз в ГУЛАГе. Но если после суда это были слезы облегче-ния, то сейчас -- какой-то детской беспомощности: я неожиданно по-чувствовал, что остался совсем один, никем и ничем не защищенный...

Через несколько дней после получения телеграммы, когда мы с Иосифом гуляли в своих прогулочных двориках, разделенных стеной, он попытался перебросить мне записку, но безуспешно: бумажка удари-лась о проволочную сетку, ограждавшую дворики сверху, и упала на землю. Иосиф повторял свои попытки снова и снова, но лишь на третий день крошечный бумажный шарик проскочил сквозь ячейки двух сеток и упал к моим ногам. То был текст Кадиша -- еврейской поминальной молитвы. За это Иосиф мог попасть в карцер, но он сознательно шел на риск, понимая, как важна для меня в такое тяжелое время поддержка мудрой традиции нашего народа.

Тремя неделями позже я писал маме: "Такое всегда трудно пе-режить, а в моем изолированном от вас положении -- тем более. К тому же мне повезло: за тридцать два года я не потерял никого из самых близких и дорогих мне людей и теперь оказался в новом со-стоянии, к которому еще надо привыкнуть... Как больно прикасаться к открытой ране, как больно вспоминать обо всем, что связано с па-пой, а это почти вся жизнь, начиная с заполненного папиными рас-сказами детства... В буднях и повседневной суете, занимаясь своими делами и раздражаясь "непонятливостью" и "отсталостью" своих "предков", не сознаешь, что сам ты -- лишь сосуд, слепленный ими, и все ценности, которые ты вроде бы сам накопил, вложены в тебя ими же. Вы заполнили меня не поучениями и нотациями, от которых все дети отмахиваются, -- слава Богу, ни папа, ни ты их не при-знавали, -- а всей жизнью своей, своим мировосприятием, нашей се-мейной атмосферой с ее добродушием, оптимизмом, юмором, живым интересом к людям и событиям... Мы были у вас поздними детьми. Вы все боялись, что не успеете вырастить нас, страховали свою жизнь, чтобы обеспечить нас в случае вашей смерти, но мы получили от вас то, чего не дает никакая страховка..."

Эти строки я писал, когда первая, самая острая боль немного приту-пилась; крепко поддержали меня тогда короткая телеграмма Наташи: "Я с тобой", и сборник псалмов, который я открыл в те дни, решив про-честь целиком.

Шрифт был очень мелким, и глаза начинали болеть лишь от одного взгляда на текст; поэтому я сначала переписывал каждый псалом круп-ными буквами, затем давал глазам отдохнуть и лишь тогда приступал к переводу. Вначале дело продвигалось туго, и проблема заключалась не только в лексике -- многие корни я знал, а о значении других догады-вался, -- с непривычки даже трудно было понять, где начинается и где кончается предложение, а кроме того -неизвестные мне грамматиче-ские формы, идиомы... Но я открывал следующий псалом, находил в нем общие с предыдущим слова и обороты, сравнивал тексты -- и про-двигался.

Понимание псалмов давалось мне с трудом, однако я быстро по-чувствовал их дух, проникся страданием и радостью автора -- царя Давида. Его песни подняли меня над реальностью, в которой я жил, и обратили лицом к вечному. "Даже если буду я проходить ущельем в могильной тьме -- не устрашусь зла, ибо Ты со мной..." Кто для меня -- Ты? Авиталь? Израиль? Бог? Я не задавал себе такого воп-роса.

В детстве, открывая утром глаза, я видел перед собой статуэтку, изо-бражающую голого мускулистого человека, попирающего ногой повер-женного врага. Кто он, я не знал, помню лишь, как Леня требовал, что-бы этому атлету сшили трусы, "а то няня Феня все время смотрит на не-го, когда вы уходите". Позже папа объяснил мне, что это Давид, побе-дивший Голиафа, таков был первый в моей жизни урок еврейской исто-рии, религии и сионизма. И вот сейчас царь Давид пришел мне на по-мощь.

Больше месяца сидел я над сборником псалмов. "Что мне это дает? -писал я маме. -- Во-первых, это напряженная работа, и она не оставля-ет мне времени для тяжелых мыслей и болезненных воспоминаний. Во-вторых, такое занятие мне интересно и очень полезно со всех точек зре-ния: изучаю язык, заполняю огромный пробел в своем "начальном ев-рейском образовании". В-третьих, и это, наверное, самое главное, чи-тая псалмы, я все время думаю о папе, о тебе, о Натуле, о прошлом и будущем, о судьбе всей нашей семьи, но уже на гораздо более общем, философском уровне, где сознание постепенно примиряется с происшед-шим, и горе тяжелой утраты сменяется светлой грустью и надеждой. Не знаю, когда я смогу посетить могилу отца. Но всякий раз, встретившись с этими чудесными песнями, я буду вспоминать о нем -- псалмы стали памятником ему в моем сердце, и этот памятник всегда будет со мной". Через несколько месяцев мама спросила у меня совета: какую над-пись выбить на надгробии, и я подобрал такой стих из двадцать пятого псалма: "Душа его будет спать спокойно, ибо потомство унаследует Зем-лю Израиля".

4. ЭТАП В ЛАГЕРЬ

Пятнадцатого марта восьмидесятого года исполняется три года со времени моего ареста, и меня, в соответствии с приговором, дол-жны перевести в лагерь.

-- Зона после тюрьмы -- все равно что воля, -- завидует мне Викторас. -- Свежий воздух, много людей, ходишь по территории без охра-ны...