Жанна Абуева - Дагестанская сага. Книга I Страница 18

Гасан, вслед за другом перебравшийся из Кумуха в Буйнакск, поступил на учёбу в реальное училище, окончив которое, стал работать в местной газете, а затем женился на полюбившейся ему русоволосой девушке Свете, с которой встречался целых два года и кроме которой ни о ком думать не мог. Света приехала в Дагестан из Царицына, позднее переименованного в Сталинград, и обучала русскому языку как местную детвору, так и взрослых горцев, желавших получше освоить язык новой власти. Русский язык был повсюду, а Гасан был не единственным горцем, связавшим себя семейными узами с русской девушкой. Такие браки постепенно становились обычным делом, и союз дагестанца с русской никого уже не удивлял, хотя нечего было и думать о том, чтобы горянка вышла замуж за иноземца. Здесь законы гор по-прежнему оставались суровыми и непреклонными.

Гасан со Светой частенько наведывались к Ансару, где их всегда ждал радушный приём. В одну из таких встреч Гасан сообщил другу о своём решении стать коммунистом.

– Я действительно хочу стать членом партии и бороться за дело Ленина-Сталина! – сказал он Ансару.

– Что ж, – медленно произнёс Ансар, – если ты и в самом деле уверен, что должен сделать это, так делай!

– А ты? Не хочешь вступить в партию?

– Нет, – ответил Ансар. – Во-первых, я человек, далёкий от политики, а во-вторых… Ты ведь знаешь, что все родственники моей жены сосланы в Сибирь как враги этой партии, так как же я могу стать её членом? К тому же и сословие у меня купеческое… Так что я для партии скорее враг, чем друг…

Ансар и в самом деле предпочитал находиться в стороне от бурной и кипучей деятельности новой власти. Он работал, содержал семью и кучу родни, не помышляя о высоких идеалах коммунизма, которые были ему чужды и неинтересны. Главное, считал он, – иметь твёрдый и честный заработок, жить в ладу со своей совестью, уважать ближнего и держаться подальше от политики. Всё остальное было, по его мнению, суетой и чистой воды утопией. Лозунги о всеобщем равенстве и каком-то светлом будущем казались ему наивными и недолговечными. Есть руки, есть голова на плечах и есть крепкий тыл в лице семьи – и этого вполне достаточно, чтобы не пропасть в жизни и быть довольным ею. И Ансар благополучно существовал отдельно от Советской власти, как она существовала отдельно от него.

Глава 2

Шахри провела Любочку Мамедову в гостиную и усадила её на широкий диван, покрытый мягким золотисто-коричневым пледом, а сама устроилась в большом кожаном кресле напротив своей приятельницы, которая пришла к ней с визитом и говорила сейчас взволнованно:

– Прямо не могла дождаться, пока приду к тебе, не хотела говорить по телефону!

– Что-то случилось? – спросила её Шахри, сразу же поняв, что Мамедова принесла ей какую-то услышанную от супруга новость.

– Случилось, да ещё как! – Любочка умолкла и уставилась на Шахри своими круглыми, голубыми, похожими на бусинки стекляруса глазами.

– Да говори же! – сказала Шахри нетерпеливо. – Что такого могло случиться, что ты пришла ко мне в девять утра?

– Ты даже не представляешь! Абдулгамидов застрелил свою балерину! – выпалила на одном дыхании Любочка и вновь уставилась на Шахри в ожидании её реакции.

– Что-о?! Что он сделал?! – вскричала Шахри поражённо. – Застрелил свою жену? Но почему?

– Говорят, что пока он сутками был на работе, Полянская постоянно устраивала в их квартире всякие вечеринки… хм… чтобы не сказать оргии… И там собиралась московская богема, актёры, певцы, художники… И вроде он пришёл неожиданно, а веселье было в самом разгаре. Он увидел, что его жена, пьяная, сидит на коленях у какого-то мужчины, и тогда он выхватил свой наган и выстрелил в неё… Наверное, по первому импульсу!

Потрясённая Шахри не могла вымолвить ни слова и лишь представляла в своём воображении всю картину.

Муртузали Абдулгамидов был близким другом Манапа, вместе с которым они пережили и революцию, и гражданскую войну, и террор. Он происходил из одного крупного дагестанского тухума, известного своими достижениями как в науке и искусстве, так и в политике, а имя самого Муртузали было прочно связано со всеми победами большевиков. В последние годы Абдулгамидов работал в Москве, занимая один из высших постов в Народном комиссариате внутренних дел, и Шахри, зная его как человека, обладавшего железной волей, не могла себе представить, как такое вообще могло с ним случиться.

Манап, верно, был в курсе всего и не обмолвился ни словом, и это было на него похоже. Не в его правилах было обсуждать дома новости, связанные с политикой или политиками, тем более его друзьями, и Шахри обычно узнавала всё от приятельниц.

– И как же теперь? – сказала она, обращая свой вопрос скорее в пространство, нежели к подруге.

– Пока что он отстранён от работы, а чем всё кончится, одному лишь Богу известно!

Любочка выпила чашку чая и распрощалась, сообщив, что её ждёт приятельница, и оставив Шахри в беспокойных раздумьях. Она решила, что непременно поговорит с Манапом о случившемся.

Манап, как всегда, задерживался, и Шахри, привыкшая к вечной занятости мужа, не стала бы, вероятно, нервничать по этому поводу, когда бы не сегодняшняя ужасная новость и не её внутреннее тревожное состояние, ничем таким не объясняемое и снедавшее её в последнее время.

Что-то происходило вокруг, для неё непонятное, и от этого ещё более пугающее. Тревога витала в самом воздухе, тревожным было и молчание Манапа, когда он возвращался с работы и, отказавшись от ужина, садился за письменный стол, устремив взгляд не на разложенные там бумаги, а куда-то мимо них.

– Всё в порядке? – спрашивала Шахри мужа, и тот, бросив рассеянное «Да-да, милая», продолжал думать о своём, ей неизвестном и потому ещё более тревожном.

Беспокойство охватило всё её существо, когда этим же днём к ней приехала Ольга Эмирбекова, жена видного партийного работника и её ближайшая подруга, и вместо обычных разговоров о детях, спросила вдруг неожиданно и серьёзно:

– Как Манап? Рассказывает что-нибудь?

– О чём? – не поняла Шахри.

– Ну, о делах, о работе…

– Ты что, не знаешь Манапа? Он же почти не говорит о работе, не в его это правилах. А… что?

Шахри вдруг бросилось в глаза, что её подруга, обычно задорная и весёлая, сейчас выглядела поникшей и какой-то грустной, и она вдруг почувствовала лёгкий холодок и совершенно забыла о трагическом случае с московской балериной.

– Да я и сама не знаю, почему я спросила… просто… мне кажется, что у наших мужей какие-то неприятности…

– Неприятности? Какие могут быть у них неприятности? – поразилась Шахри. – Работают сутками напролёт, без сна, без отдыха, детей своих толком не видят…

– Да, это верно, но… Вчера вечером я случайно услышала разговор Азиза с кем-то по телефону, и он говорил о какой-то газетной статье, в которой, как я поняла, наших мужей обвинили в чём-то очень-очень нехорошем и… опасном!

Сказав так, Ольга внезапно разрыдалась. Ошеломленная Шахри, не в силах пошевелиться, продолжала сидеть в растерянном оцепенении.

– Я… я боюсь! – прошептала Ольга, устремив на подругу полный отчаяния взгляд. – Ты же видишь, что сейчас творится!

Творилось действительно нечто страшное. Сотни людей попадали по оговору в жернова политических репрессий, и количество «врагов народа» увеличивалось в геометрической прогрессии. Людей забирали ночью, иногда ближе к рассвету, и они исчезали, без суда и следствия, оставляя своим близким лишь отчаянную и безумную надежду, которая, впрочем, быстро улетучивалась. «Расстрел», «измена Родине», «враг народа», «приговор тройки», «Сибирь» – все эти слова произносились пугливым шёпотом, и от их претворения в жизнь не был застрахован никто.

Доносительство превратилось в норму жизни. Прикрываясь лозунгами борьбы с врагами революции, люди доносили друг на друга, и спущенные сверху директивы находили ещё более активную поддержку на местах.

Репрессии не щадили никого, и достаточно было какой-нибудь брошенной вскользь и вполголоса фразы, чтобы незамедлительно были приняты самые жёсткие из мер.

И сейчас, сидя в уютном убранстве правительственной квартиры, обе женщины были охвачены страхом за своих мужей, понимая всю серьёзность появления этой самой газетной статьи.

Их страхи не были беспочвенными. Статья, появившаяся на первой полосе главной областной газеты, прямо обвиняла ряд партийных деятелей, включая Манапа, в политической неблагонадёжности и, более того, в буржуазном национализме. Обвинение было чрезвычайно серьёзным и породило бурю негодования со стороны местного партийного актива и ряда простых коммунистов. В адрес областного комитета партии полетели возмущённые письма, изобличающие «националистических бандитов и двурушников», среди которых назывался и Манап.

Вечером, после разговора с Ольгой, Шахри решила во что бы то ни стало поговорить с мужем, и, когда он, отказавшись от ужина, сел за письменный стол, она обратилась к нему напрямик: