Александра Окатова - Дом на границе миров Страница 27

Я страдаю по Лизе, которая меня в упор не видит и для неё я вообще не существую, как раньше для всех девчонок, как насекомое, отстань, не мешай. Чего пристал? Он тоже меня теперь не видит, не знает, как и я его. По реке ничего не плывет, только щепки и мусор в пятнах пены. Никакого трупа.

Мой берег. Он изменился за то время, как я спокойно, спокойно ли, жду на берегу реки, пока мимо меня соизволит проплыть труп моего врага, моего старинного бывшего друга Коли. Как покончить со всем этим, как обрести свою жизнь. Боюсь, уже поздно, у меня нет своих детей, не получилось.

Я не один. Со мной Лиза. Десять лет понадобилось ей, чтобы тоже, как мне, сменить любовь на ненависть к нему. Она теперь тоже рядом со мной стоит и ждет, когда же проплывет труп нашего врага.

Это очень сближает. Мы вместе ходим на берег, чтобы любую свободную минуту ждать, когда же мимо нас проплывет его долгожданный труп.

У нас есть дом. Мы построили пристань, купили моторку. Мы живём вместе. Мы ждём вместе. Мы понимаем друг друга. Ненависть к нему съела наши души. Мы уже не можем мечтать ни о чем другом, как только крикнуть: плывет! – когда покажется его труп. К сожалению, наша ненависть сильнее всех остальных чувств, и она сжигает нас изнутри. Мы не способны ни на что, даже полюбить друг друга, мы просто дружим против него. Нам интересен только он. Как же сильно надо было его любить, чтобы так страстно сейчас ненавидеть. Она говорит только о нём. Она думает только о нём. Он – её пища, он – её икона. Он – смысл её жизни.

Как раньше он был всё тем же, что и сейчас: пищей, иконой, смыслом, только тогда он был всем этим со знаком плюс, а теперь тем же самым: пищей, иконой, смыслом, только со знаком минус. Она не проглотит и куска без мыслей о нём.

– Чтоб ты подавился, проклятый, – говорит она вместо приятного аппетита. Я понимаю её. Если бы она не приучила, не заставила себя ненавидеть его, то она даже сейчас, после стольких лет без него, побежала бы к нему без оглядки, если бы он только поманил её, легла бы на коврик у входной двери и неподвижно лежала бы, не сходя с места, без еды и питья, не отлучаясь в туалет, пока он не пришел бы.

Боюсь только, что места Лизе не хватит, потому что, когда она придет, на коврике у его двери будут сидеть три-четыре девушки и женщины, они устроят там Николаевские чтения, разложат съестные припасы, откроют бутылочку и утолят свою тоску по нему в приятной компании, где все друг друга понимают. Она тоже этого боится, и это дополнительно мучает её.

Ей было бы приятнее, если бы он скучал по ней и страдал от одиночества, сожалел о разрыве, но он никогда ни о чём не жалеет. Такой вот он сильный. От этого она ещё больше его ненавидит. Но если снять этот верхний слой растворителем как при реставрации, проглянет ли там золото? Да, признаюсь я себе. Проглянет. Засияет.

Если бы она не приучила себя ненавидеть его, она сошла бы с ума. Но она натренировала себя так, что ей кажется, что она его ненавидит, интересно, долго ли она сможет себя обманывать? Только так она смогла выжить. Вместо: «Посмотри, какой красивый закат», – она говорит:

– Посмотри, какой он стал страшный: лысый, толстый, – и вместо «спокойной ночи» она говорит:

– Надеюсь, у него бессонница и он забыл купить снотворное, – и удовлетворённо улыбается.

Как же сильно она его любит, если так старается уговорить себя, что она его ненавидит. Я её понимаю.

Она выискивает всё, за что можно зацепиться, чтобы ещё больше его ненавидеть.

– Он скупой, – говорит она и ждёт, что я кивну, подтверждая, что полностью с ней согласен.

– Он завистливый, – кидает она следующий камень в колодец ненависти к нему, круги расходятся, отражаются и, пересекая друг друга, отталкиваются от стенок раз за разом, пока вода не начинает дрожать.

– Ты права, – говорю я, но ей не нужно моё подтверждение, она может питаться только ненавистью к нему, другого вкуса она не знает.

Ей больно смотреть на детей. Это постоянное напоминание о нём, о его генах, о её любви, о её ненависти. Она ненавидит его сильнее, чем я. Я даже немного завидую глубине её чувств, она бездонна. Она счастлива, что она может поговорить о нём со мной. Я ценен для неё только тем, что я его знаю, и поэтому гожусь в собеседники, и она может поговорить со мной о нём. Только о нём. О нём одном.

Вот это любовь, думаю я, и ещё думаю о том, что она умрёт, если действительно, не дай бог, мимо нас проплывет его красивый труп.

Её пища. Её икона. Смысл её жизни.

02.07.13

Коля и Ваня

Коля и Ваня жили в тайге.

Они всю свою небольшую жизнь провели в тайге и не знали ничего другого. Мальчики росли как трава, как деревья, такие же свободные, как река, как облака, только Коля был сильный, и телом, и мыслями, и духом, а Ваня никакой, незамутнённый, как ветер над полем, а Коля был как гроза, как огонь. А Ваня как воздух, вроде оболочка красивая, а внутри нет ничего, пустота.

Коля был старший. На нём была вся работа в огороде. Всё, чем они поддерживали жизнь, выращивал на огороде Коля. На нём была вся забота о семенах, о посеве, о прополке, о поливе, об уборке того, что выросло, а росло хорошее, доброе, всё ему удавалось – и картошка, своя, уже и непонятно, какой был сорт вначале, а сейчас она давала крупные, почти все одинаковые, круглые румяные клубни сам-десять, ей-богу, не вру: садишь ведро, собираешь десять, с рассыпчатой, когда достаёшь из печи, полопавшейся тонкой шкуркой.

Коля даже не замечал трудностей своей работы, он делал её так же, как жил, просто и не задумываясь, с привычной легкой незамороченной тяжестью, торс за лето приобретал бронзовый оттенок, особенно спина, плечи. Руки крепкие и мускулистые с ногтями, обведёнными черным контуром, грубые. Он родился лет пятнадцать назад.

Ваня был младше него на два года. Ване, как воздушному и лёгкому, досталась работа как песня, как ветерок. Ходи, гоняй скот, от скуки вырежи дудочку и лежи себе под деревом в тени, смотри на вечный шорох-морок зелени на фоне неба, спи в тенёчке до вечера, а вечером домой, а и не устал, как Коля, всё равно, что мечтал-отдыхал.

И был он, как девушка, нежный, стройный, тонкий, звонкий, гибкий как прутик.

Что такое год, они понимали весьма приблизительно. Им было всё равно, сколько им лет. Время для них было всего лишь очередной сменой сезонов, год-не-год, какая разница? Они считали летами. Ваня провёл тринадцать лет. Коля пятнадцать, на два горячих, светлых, чистых лета больше. Коля из-за того, что он был на два лета старше, всегда опекал Ваню и считал его маленьким, глупым: всё-таки на два лета он старше его, видел на два лета больше и на два лета лучше понимал. А Ваня, он такой маленький, ещё глупый, за ним глаз да глаз: то в реку по осени упадет и потом лежит болеет, то ногу подвернёт. Мать ему травы заваривает, хотя они всё время заваривают травы, без разницы, болеешь ты или нет, всё равно они пьют травы.

Это мать иногда говорит отцу:

– Ты помнишь, какой был вкусный чай, «три слона».

– Да, – молча кивает он, и ещё раз кивает, – помню.

А для Коли с Ваней иван-чай – это и есть чай, они другого не знают, а не знаешь другого, так и не страдаешь по нему, по другому чаю то есть. А мать знает, помнит и страдает из-за этого. Коля видит, как мать иногда смотрит куда-то внутрь себя, а вокруг ничего не видит. Встанет посреди двора, как будто забыла, куда шла, и стоит с невидящим взглядом, и не слышит, когда они с Ваней её окликают, потом вдруг очнется, посмотрит вокруг, как только что проснулась и не может отличить явь ото сна, и медленно так приходит в себя, и взгляд её гаснет, как свеча, при которой вечером отец читает Ване и Коле толстую, с замусоленными углами, в кожаном переплёте Библию.

Мать в это время хлопочет по хозяйству, на столе уже нет остатков ужина, там только свеча и книга. И отец, от которого только и можно услышать слово, когда он читает.

И мать, и отец считали его, Колю, уже взрослым, вполне человеком, а Ваню – нет, он был как придаток отца, несамостоятельный, не такой как Коля. Мать так и говорила про Колю: человек, а про красавца Ваню ничего такого не говорила.

Так бы они и жили, как трава, как цвет полевой, в своей тайге и слушали, как отец читает Библию по вечерам при свете свечи, если бы не случай. Отец вернулся с охоты хмурый, не-тронь-меня, с тёмным, злым, обеспокоенным лицом и притихшим ребятам строго-настрого запретил ходить в тайгу.

Ночью Коля, который обычно спал в комнате, за перегородкой, а в эту ночь не заснул, почувствовал что-то тревожное, как надвигающуюся непогоду, душа ныла сильнее, чем натруженные руки, и слышал, как отец что-то зло выговаривал матери, а та только плакала, спрятав лицо в руку, она походила на человека, у которого нет выхода, на загнанного в угол зверя. Коле было жаль её, но он ничего не понимал и поэтому не мог позволить себе вмешаться, только слушал.

Ваня, как птица небесная, спокойно спал на сеновале, где мерно дышали животные, для него ничего не изменилось.