Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу Страница 31

Когда Крысёныш ушла, Savva выпил водки и сделал то, что делают порой все одинокие мужчины. Смешные движенья! Потом, уже в ванной, разглядывая в зеркале свое в миг постаревшее лицо, он подумал, что с этой жизнькой у него удивительно мало общего, и неожиданно для себя расхохотался.

О, это лечит: когда красивая женщина, которую ты любил, уничтожает тебя, нужно хохотать до упаду.

Мысли об эвтаназии посещали тогда Savvy все чаще. Нет, он не собирался кончать с собой тотчас, но… «Дождаться, пока из тебя посыплется песок, стать беспомощным и никому не нужным, похоронившим всех-всех-всех (бестселлер «Savva и все-все-все», хм!), оказаться в страшном доме для стариков, ходящих под себя, так как даже при его нормальной по массковским меркам, подачке за пятидневную барщину с десяти до как повезет, он совершенно четко осознавал: своих кв. м ему не видать как самого Далай-Ламу – хотя последнее как раз наименее фантастично. Воровать он не умел, хорохорящееся словечко карьера вызывало у него усмешку, а люберецкую хрущобу разменять – папамамадедабабасестрамужсестры… Женщину же, с которой интересно и хорошо (каков жук! Интересно и хорошо!), искать после Крысёныша казалось ему совершенно бессмысленным: пожалуй, на тот момент времени Воздушно-ка-пельный путь был не для него…

Так Savva стал думать «о вечном»: набирая в том же Яndex’е эвтаназия, он узнал много небесполезных вещей. О том, например, что термин этот впервые употребил в XVII веке Фрэнсис Бэкон и определил его как «легкая смерть». О том, что эвтаназия бывает активной и пассивной. Познакомился с полемикой умников, разглагольствующих о «праве на жизнь» и «праве на смерть». Вроде бы согласился с каким-то теологом, объяснявшим, что просьба помочь покончить с жизнью – прежде всего крик о помощи того, кто невыносимо страдает и молит какого угодно бога о смерти и проч., и проч. И – прочь. А что, если он, Savva, сейчас такой молодой и сильный, станет когда-нибудь вести то самое «чисто растительное существование»? Нет-нет, эвтаназия нужна, нужна, просто необходима! И все эти разговоры о несчастных старушках, которых будто бы тут же попытаются убить их же возлюбленные родственнички… У Savvы-то киндеров нет и не будет – даже если и хотел когда-то чертенка, то только от Крысёныша, но Крысёныша нет с ним, так откуда ж тому взяться? Использовать чужую матку Savva никогда не мечтал, как не мечтал уже, впрочем, и о возвращении Крысёныша. После ее ухода в никуда Savva, самолюбие которого и так покрылось сеточкой морщин, возвращать женщину, пусть и горячо любимую, не собирался. Нет, он не снизойдет. Нет-нет.

Он наугад взял книгу с полки и, как всегда, когда не знал, что делать, закрыл глаза да ткнул пальцем в небо, где… Жухлая незабудка мозга кривит мой рот. Как тридцать третья буква, я пячусь всю жизнь вперед. Знаешь, все, кто далече, по ком голосит тоска – жертвы законов речи, запятых, языка[3]… – и тем Небом очень кстати оказался Поэт только что истаявшей эпохи. Мэй би, единственный.

Поначалу – старо как миртрудмай, но ш-што делать? – он с каким-то мазохистичным удовольствием представлял себе эту картину: вот она, такая красивая и, разумеется, такая несчастная, приходит к нему: «Я была не права… Прости…» – в общем, прокручивал десятки вариантов развития банального сюжета. А он, Savva, был то великодушен и принимал «блудницу», то высокомерно отворачивался. Но потом и это прошло, как обещал не самый глупый царь, и Savva уже ничего не представлял и ни о чем не жалел.

Как-то, впрочем, плоть его заговорила – да не то чтоб даже заговорила, а совершенно бесцеремонно затребовала женщину. Тогда-то он и позвонил N, окольцованной верстальщице с предыдущей работки, которая всегда смотрела на него как смотрит черная гладкошерстная такса на кусок сочного мяса, до которого не дотянуться.

Когда же N, легко согласившаяся встретиться и «поговорить на тему внезапно обрушившейся на его голову халтуры», которую он сейчас не потянет – «Замотался. Возьмешься за макет?» – провела белой своей ручкой по его смуглой жилистой руке, по спине Savvы побежали мурашки. «Как с Крысёнышем», – подумал он, и слегка обалдел от сей «кощунственной» мысли, ведь Крысёныш всегда была единственной… Но телесный голод оказался сильнее, и Savva сдался этой владеющий во всех отношениях языком женщине, муж которой мирно смотрел в это время футбол в уютной квартирке на улице Олонецкой: N начала в лифте и кончила на тахте Savvы много часов спустя, когда, ближе к полуночи, стала судорожно собираться домой.

Чувствовал ли Savva что-то? Пожалуй, да. Облегчение (ведь кроме чисто механического физического акта существовал и факт измены Крысёнышу), а еще – благодарность к этой самке, так похожей на холеную гладкошерстную таксу… Одновременно примешивалось чувство брезгливости – он так давно не дотрагивался ни до кого, кроме Крысёныша, а тут… и этот вот запах N – имбирный какой-то – бесспорно, приятный, но не его, он-то никогда не полюбит женщину, которая пахнет так, несмотря на всю ее искушенность в плотских утехах… В общем, пока N пудрила носок, Savva лежал да смотрел в потолок. Он не накрылся хоть сколько-нибудь простыней: то, что громко называют «мужским достоинством», безвольно висело. «И сколько же из-за тебя, Брут, проблем! Вот хорошо евнухам было…» – думал Savva, с усмешкой глядя на то, что еще совсем недавно таранило податливую плоть «таксы».

Потом он вызвал такси и, прошелестев ничем не пахнущими купюрками, захлопнул дверцу «Нового желтого», которое понеслось быстро-быстро на улицу Олонецкую, к тому самому дому, где муж N закричал: «Наши победили!», как только милая женушка открыла дверь. N плотоядно облизнулась, ощутив там эхо смешных движений, и подумала, что «халтура» Savvы – именно то, что ей нужно.

Так Savva решил эту проблему: раз в две-три недели они с N шли в какое-нибудь уютное местечко типа «Арт-чайхоны», где вкусный плов, кальян и «живой» рояль хоть как-то компенсировали отсутствие любви, а потом брали тачку и ехали к нему на Авиамоторную да становились «едина плоть». Особенно радовало Savvy то, что N никогда не оставалась у него ночевать: она вообще была мудра, эта остроносая самка, так похожая на холеную гладкошерстную таксу…

Их встречи продолжались довольно долго, но запах имбиря так и не позволил Savve полюбить ее, а вот N… N подумывала, не заняться ли SavvcM всерьез и, чем черт не шутит… То, что квартиры у него нет – ерунда, у нее на Олонецкой двухкомнатная шикарная, спасибо дорогим родителям – «Позвоните родителям!» – есть что менять, в конце концов… Как-то N delicatissimo намекнула об этом Savve, но тот отвел глаза. Нет, он не может, не может, не может связывать себя с кем бы то ни было; он хочет свободы и покоя – с тем и расстались: тело – всего лишь одна десятая часть того, что в принципе называется человеком.

С головой ушел в Вирт: «…на окраине нашей галактики произошла вспышка огромной мощности…» – читал он с девятнадцатидюймового жидкокристаллического экрана и думал, что если бы это случилось чуть ближе к Земле, настал бы пресловутый конец света.

Savva отчего-то вздохнул. Нет, он пока не хотел умирать – да и смерти-то ведь никакой нет, так – вспышка-тьма, вспышка-тьма… Ничего – плавали, знаем! – не исчезает бесследно. «На шарике на своем не знаем, куда летим, в какую сторону… Да и летим ли? Может, стоим на месте… или так… болтаемся, не до конца повешенные…» – все думал и думал Savva, а потом – все в той же Сети – наткнулся на гениальное чеховское: «Жить вечно было бы также трудно, как всю жизнь не спать» – Антон Палыч сказал это в тридцать шесть, почувствовав себя восьмидесятилетним… А вот он, Savva, что ОН чувствует? Сколько ему? Тридцать пять? Девяносто девять? Пятнадцать? Он смутно склонялся ко второму, а как «склонился», так и прошел от нечего де-дать – номер-то сдан – тест Люшера: «Поглощен вещами, которые способны сильно волновать, захватывать или волновать воображение…» – и т. д. Быть может, именно тест и подтолкнул Savvy к невольной мысли, что вся эта истерия прогресса и извращенной корпоративности не должна иметь к нему никакого отношения, а если и «да», то лишь для того, чтобы «презренный металл» не исчезал за пределы его, SawmKM, досягаемости. Увы, способ существования белкового тела не предполагал в этом пространственно-временном континууме альтернатив такой лишенной запаха среднеродности, как «бабло». Да и как не додуматься до «крамольного», если технологии соковыжимания на барщине, которой он, Savva, отдавал и отдает лучшие свои годы, которые можно – ах! – было бы потратить на развитие, делают из него самого заурядного робота, такого же как все бездумно бредущего к метро примата, способного воспринимать и отфильтровывать символьную информацию, которая ему не нужна вовсе? После офисного дня Savva чувствовал, как тупость расплавляет несчастный его мозг, зашоренный механистичностью планктонных файлов, и покупал, и покупал, и покупал холодный бир… «Я не печатаю книги, я печатаю деньги!» – говорил один из его экс-начальничков, благополучно содравший девиз у кого-то еще.