Жанна Абуева - Дагестанская сага. Книга II Страница 32

При всём этом в стране всё же имелись свои подпольные миллионеры, хотя и вынужденные прятать от всевидящего ока милиции и КГБ собственные денежки, наполняя ими трёхлитровые баллоны и закапывая их где-нибудь в саду.

Дагестан, как всегда, не оставался в стороне от всеобщих процессов и тоже имел как своих подпольных миллионеров, так и своих сограждан-евреев, вдруг пожелавших побыстрее ступить на вожделенную «обетованную землю». Выезд их из страны дагестанцы воспринимали как знак беды, ибо они полагали вполне обоснованно, что с отбытием евреев уходит из государства баракат, иначе говоря, благоденствие.

Советская пропагандистская машина отвечала на подобные «поползновения в сторону» в том числе и созданием мощных патриотических песен, в которых говорилось о том, что пусть «та земля теплей, а Родина милей» и что где-то по Нью-Йорку, непременно холодному, или же по Лондону, Мюнхену, тоже отнюдь не солнечным, ходит-бродит совершенно одиноко «смоленский мальчишка Иван», у которого была когда-то семья, отнятая войной. Война эта забросила его в чужие заморские края, где при ярком свете неоновых реклам он остро ощущает свою неприкаянность и всё вспоминает росшую под окном родительского дома ветлу, отца с матерью и свою родину, которая всё равно намного милей.

Марьяша, как всегда принимая близко к сердцу все песни о войне, испытывала пронзительную жалость к этому смоленскому Ивану, представляя, как он одинок и заброшен, шагая по многолюдным, чужым западным улицам, никому не нужный и, конечно же, продрогший и голодный. И она представляла, что кто-то могучий и добрый сумеет в конце концов протянуть ему руку и помочь возвратиться на родину, в СССР…

Когда она узнала, что их соседи Ханукаевы, а также семейство Слёзкиных отбыли в Израиль, она очень удивилась, не представляя себе, что где-то людям может житься лучше, чем в Советском Союзе. Видя, как Васька Градинарь, оставшийся без закадычного дружка, мается в одиночестве у подъезда, куря одну сигарету за другой, она даже испытала к нему невольное чувство жалости, подумав, что Мишке всё-таки следовало остаться с другом или забрать его с собой.

Позже, прислушиваясь к разговорам взрослых, Марьяша уяснила, что все эти люди уезжают так далеко и насовсем по одной простой причине – из-за стремления к спокойной и сытой жизни.

Насчёт сытости она не знала, а вот почему они считают, что в Дагестане неспокойно, так и не поняла. На её вопрос Юсуп с Маликой ответили кратко: «Им, наверное, виднее!», после чего тема в семье была закрыта.

Люди, однако, продолжали её обсуждать. Дело дошло до того, что, когда на проходившей в Брюсселе конференции была высказана обеспокоенность по поводу того, как живётся в СССР евреям, один из дагестанских учителей, Биньямин Пашаев, обратился в газету «Дагестанская правда» с гневным посланием. «Снова, в который уже раз, – писал он, – господа сионисты собираются постоять за советских евреев, «защитить» их права. У меня большая семья: родители, жена, пятеро сыновей… Двадцать лет я учительствую. Двадцать лет учу детей, совершенно не задумываясь над тем, кто из них какой национальности. Передо мной, учителем, прежде всего человек, которого я стремлюсь научить, воспитать в нём всё хорошее, доброе. Знаю, что и ученики видят во мне не представителя определённой национальности, а прежде всего учителя. И от того, какой я учитель, зависит мера их уважения и любви. И вот некоторые господа хотят меня и мою семью взять под защиту! Мы в этом не нуждаемся… Не лучше ли правящим кругам Израиля подумать о миллионах обездоленных, живущих в капиталистических странах, помнить о жертвах Катыни и Бабьего Яра, делать всё, чтобы не повторились ужасы войны и насилия…»

Всё же процесс эмиграции вовсю набирал обороты, и уже отдельные дагестанцы стали подумывать о том, чтобы под видом евреев куда-нибудь уехать в поисках лучшей доли.

Глава 7

– Малика Ансаровна, вам предстоит учёба в Ленинграде, надеюсь, не возражаете?

Главный врач, коренастый, сутуловатый мужчина с порыжевшими от табака усами, пригласил Малику в кабинет, где сообщил новость и, не дав ответить, продолжил:

– Вы же понимаете, это не моя прихоть, а нужное для каждого специалиста дело. По плану специализации сейчас ваша очередь, так что собирайтесь в дорогу!

Сообщив новость домашним, Малика стала собираться.

– А как же мы? – спросил Мажид, глядя на мать чёрными, как агат, глазами.

– А вы, дорогой, останетесь с папой! В выходные будете ездить в Буйнакск. А через два месяца я приеду, и мы снова будем вместе! – бодро сказала Малика, сама испытывая в душе волнение от предстоящего отъезда – ни разу ещё не приходилось ей уезжать одной. Обычно они с Юсупом ездили вместе на отдых, и так она побывала в Нальчике, Кисловодске, Тбилиси и Москве. Пару раз они всей семьёй гостили у отцовских родственников в Баку. А теперь вот отъезд на такой срок!

– У-у-у, целых два месяца! – расстроился Мажид. – И всё это время я что, должен подчиняться Марьяшке, да?!

– И ей, и, главное, папе! – сказала Малика. – Я очень надеюсь, что ты будешь себя вести хорошо в моё отсутствие. И, пожалуйста, не забывай про уроки, ты понял?

– Понял! – неохотно сказал мальчик.

Ленинград Малику очаровал с самой первой минуты, едва она ступила на платформу Московского вокзала, и очарование это сопровождало её на протяжении всей командировки. Ей повезло попасть сюда в период белых ночей, и, едва занятия на курсах заканчивались, Малика вместе с новыми подругами, как и она, приехавшими на учёбу, торопилась в город – без устали бродить по улицам, любоваться мостами и соборами, ходить в музеи и театры.

Иногда её сопровождал в прогулках Далгат, достаточно хорошо знавший город, но продолжавший познавать его с помощью Сайды. С девушкой он познакомил Малику во вторую неделю её пребывания в Ленинграде. Малике Сайда очень понравилась, и она даже незаметно подмигнула Далгату в знак своего одобрения.

В Эрмитаже они провели весь выходной день, и потом ещё долго стояли перед её глазами величественные залы и лестницы, роскошные расписные стены, не говоря уже о выставленных здесь шедеврах живописи и скульптуры.

Два месяца пролетели, как прекрасный сон, где были Мариинка и БДТ, «Жизель» и «Чио-Чио-Сан», знаменитый крейсер «Аврора» и величественный памятник Петру Первому, воздвигнутый по приказу Екатерины Второй. А главное – была Набережная Мойки, двенадцать, где Малика с замиранием сердца бродила по комнатам, дотрагиваясь до дверных ручек и лестничных перил и думая благоговейно о том, что когда-то до них дотрагивался сам Пушкин, живший тут и именно отсюда отправившийся в свою последнюю дорогу через Чёрную речку…

Остановившись у окна, она представила себе, как Пушкин смотрит отсюда на гранитную набережную. Мысли его, конечно, были далеко не радужны, если учесть, сколько всего на него навалилось в последние годы жизни. «Боже мой, – думала Малика, – как же тут всё зримо и реально, будто всё случилось не сто с лишним лет назад, а совсем недавно…»

С ней словно что-то произошло, ей вдруг почудилось, как через вот эту дверь, по этой лестнице верный слуга несёт на руках смертельно раненного Пушкина, и ей послышался шёпот поэта: «Что, тяжело тебе нести меня?»

В кабинете она явственно увидела Пушкина лежащим на диване перед книжными полками и снова услышала слабый голос умирающего поэта, обращавшегося к книгам: «Прощайте, друзья!»

Глядя на портрет Натальи Николаевны и в который раз дивясь её необычайной красоте, Малика размышляла о том, какая выпала этой женщине участь – оказаться женой, а потом и вдовою Пушкина, и после жить с непреходящим ощущением вины, казнить себя за то, что сделала или не сделала, и нести свой крест всю последующую жизнь и даже после смерти.

Малика, хотя и пребывала в начальной поре своей зрелости, не утратила ни свежести восприятия, ни восторженной романтичности, когда речь заходила о поэзии, музыке или живописи.

В отличие от своего брата Имрана, она не обладала музыкальными талантами и не имела и тяги к сочинительству, зато в полной мере обладала чувством прекрасного, способностью воспринимать его сердцем именно так, как оно, это прекрасное, задумывалось автором.

И в литературе, и в искусстве у Малики имелись свои приоритеты и предпочтения, но главная роль отводилась всё же Пушкину. Не то чтобы он был её кумиром, просто именно через него она черпала мощный заряд какой-то неземной духовной энергии и именно у Пушкина находила успокоение в минуты душевной усталости или озабоченности.

Оттого и Ленинград, пронизанный особой духовной атмосферой, так её впечатлил, что, благодарная судьбе и своему главврачу, она ещё долго по возвращении с возбуждением рассказывала об этом прекрасном городе окружающим.

Глава 8

Айша без сна лежала в постели. Ночь по обыкновению глядела на неё чёрными глазницами окон, будто приглашая разделить с нею путешествие во времени.