Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 43

А дальше понеслось, как в кино. Среди светлого снега при дружеской поддержке луны я нашёл чёрный край – подобие полыньи. Отломил пластины тонкого льда, лёг животом на заснеженную корягу и окунул физиономию в совершено лунную, свинцово-голубую воду ручья. Лицо обожгло. Это было глупо, больно, а главное, не принесло ни малейшего удовлетворения. Тогда я свесился поглубже и, набрав воздуху, силой протолкнул свою башку сквозь плотную, сопротивляющуюся моему вторжению массу зимней воды. На миг мне показалось, что я проломился в мир иной и уже не вернусь обратно. Однако вот же – фыркаю, отряхиваюсь, как пёс, с волос летят брызги, и хочется завопить от переизбытка чувства: И-йес! Я искупался в крещенской воде! Пусть не целиком, но самое главное – мозги! – окунул!

Минус был невелик – градуса два. Маловато, чтобы обледенеть с лёту. И всё же я пожалел, что ещё в начале зимы отстегнул от куртки капюшон.

Соображая, во что бы спрятать голову, я выкарабкался на тропу и в тот же миг услышал хруст шагов. Напрягся, но уже через пару секунд различил знакомый силуэт. Человек этот, сросшийся с деревней до растворения, словно загримированный под тёмную, косоватую жизнь заборов, под упрямую кривизну стволов, здесь, на лунной равнине, был виден отчётливо.

– Коляныч, ты?

Он прорубался по моим осыпающимся снежными кусками следам и, подойдя вплотную, остановился. Его рука призрачно потянулась к моей голове. Коля потрогал мокрые волосы и, отняв ладонь, зажёг папироску.

– Это кто ж тебя? – затягиваясь, проговорил он, и в его осипшем голосе послышалась тоска, как если бы стекавшая с меня вода была кровью.

– Ты бы лучше дорогу дал! – сказал я, тесня его с тропы. – Полотенца, видишь, не прихватил!

Но Коля не шелохнулся. Вдруг с каким-то стоном – э-эх! – он швырнул сигарету в снег, стащил с себя куртку и нахлобучил мне на голову – рукавом к небу. Мне стало темно. Я высвободил лицо и увидел Колю в новеньком свитере, вероятно, полученном в подарок на Новый год. «Топай! Мозги простудишь!» – велел он и для скорости подтолкнул меня в спину.

С трубой на макушке я добежал до дому. Конечно, с не меньшим успехом я мог бы воспользоваться не Колиной, а своей собственной курткой, но, видно, так уж полагалось для процветания старовесеннего братства.

Обратный путь был короток. У забора Коля сдёрнул с меня свою одёжу и, ни слова ни говоря, умотал. Позже он разъяснил мне не без удовольствия, что увидел со своего участка, как меня понесло во тьму, и пошёл проверить – всё ли ладно.

Первым звуком, который я осознал, проснувшись наутро, был стук – легчайший метроном по стеклу. Капель? Я сел на кровати и, толкнув створку, высунулся в окно, но не успел полюбоваться погодой.

Под окошком грянул смех и восклицания – меня встречали, как именинника.

– Костя, с лёгким паром! С лёгким паром! – смеясь, звенела Ирина, укутанная поверх тулупчика в белую шаль. – А мы пришли узнать о вашем здоровье. На Крещение, правда, не заболевают, но всё-таки!

– Костя, а вы на работу сегодня поедете? – вступил вторым голосом Тузин и, уцепившись за подоконник, сунул свою физиономию в оконную раму. – Я вчера поленился выезд откопать, думал, с утречка. А сегодня глянул, ворочать эту сырость – спину сломаешь! А на вашем танке ничего, проехать можно. Подбросите к театру?

– Да погоди ты с театром! Костя, а вы прорубь на Бедняжке сами рубили? – оттеснила мужа ободрённая крещенским купанием Ирина. – Что, с топором пошли? Слушайте, а на голове вчера что у вас было? Что-то такое фантасмагорическое!

– Колина куртка, – отозвался я спокойно и поискал глазами того, кто меня «сдал». Где ж ты, Коля? Ах вон – привалился к заборчику, куришь свою отраву.

– Они с крыльца видели, – прочтя мой упрёк, буркнул Коля и обиженно нырнул в «отворяй ворота», что выломал ещё осенью в нашем заборе. Снег под его ногами не заскрипел, а как-то влажно ухнул. Только тут я заметил, что метровый слой легчайшего пуха за ночь потяжелел и просел раза в два.

– А сколько градусов? – спросил я, обернувшись к распахнутому Тузину.

31 Ждите налётчиков

По крайней мере одна перемена случилась со мной после крещенского головомаканья в речку. Я бросил названивать Майе, признав за ней право не слышать мой голос и не пробовать моего хлеба. Вместо надежды на последовательную наглость я почувствовал иную надежду, может, на Бога? Но ни с Петей, ни с Тузиными обсуждать её меня не тянуло. Напротив, мне хотелось молчать над ней, как молчат монастырские пекари над пасхальной опарой.

Обнадёженное моё молчание выразилось в простой и крепкой тяге к труду. А поскольку никакого конкретного дела, кроме булочной, у меня не было, я и впрягся со всем усердием в наш маленький воз. Маргоша радовалась на меня, как на сына-двоечника, взявшегося наконец за ум. Я работал, и надежда моя прибывала, стремясь к весне, – видно, хорошо я над ней не дышал.

В феврале месяце под карнизом бытовки завелась синица. Каждое утро в окно долетали её разговоры (умывание, звяканье посуды…). Её домик над моим окном означал, что я снова стал осёдлым. Конечно, осёдлость в отсутствие семьи пахла горем, но под конец зимы так свежо, солоно задуло с долин, что я подумал – ещё пара шагов, а там уж наверняка что-нибудь изменится к лучшему.

Несколько раз я был зван к Тузиным на февральский вечерок. В их расстроенной, как рояль, гостиной со скрипучим полом и позвякивающими от порывов ветра стёклами мы с Николаем Андреичем уютнейшим образом дегустировали настои из летних ягод, изготовляемые им собственноручно. Щегольство это пахло лесом и согревало всерьёз.

Под конец вечера, когда растворялась благодатная пелена вишнёвки или смородиновки, на хозяина дома нападала тоска. Он клал руки на стол и пусто – словно выпав из времени – глядел в темнеющее окно. Я понимал его – ему было обидно, что вся дарованная музами пропасть топлива сгорает зря. А почему? Да потому! Не хватило свойств характера. Не хватило, может быть, друга, способного поддержать его, как себя. Да что там, не хватило судьбы!

Однажды в такую вот минуту Тузин поведал мне свой «театральный роман».

– Когда я был ранним юношей, отроком, я попал в театр, – таинственно начал он. – Не на какое-нибудь пошлое представление, а в Театр. В Театр, понимаете? Представьте: ничего не происходит. Сидят себе в гостиной люди, немножко напевают, немножко вышивают, чуть-чуть о политике, фортепиано, смеются. Ровным счётом ничего значительного! И вдруг в какой-то момент через их быт начинает пробиваться свет любви. Реальность лопается, и открывается дверца в райское бытие! И свет этот всё горячее, захлёстывает, и уже зрительный зал весь полон им, сердце дрожит, ты подался вперёд, щеки обхватил ладонями – и улыбаешься безудержно, до слёз, потому что перед тобой – твоя собственная вечная жизнь!

– Вечная жизнь, Николай Андреич, тебе будет светить, когда ты мне помощника по хозяйству наймёшь, чтоб дрова приносил. Или сам утрудишься, – сказала сидевшая тут же Ирина.

Это теперь мне очевидно: вместо слов «я ничего не мог сделать» следует говорить «я не сделал ничего, потому что был чёрств и ленив». Но тогда с чистой совестью я пользовался гостеприимством хозяев и не находил в нападавших на Тузина приступах горя никакого побуждения к действию.

Кажется, и сам Николай Андреич притерпелся к холодно-душию близких и не держал обиды.

– Ничего-ничего! – подбадривал он себя. – Вот разберёмся с текучкой, и начнём бороться за чудо!

Как-то спросонок я вышел на крыльцо бытовки и зажмурился до слёз. Свет свалился на холм, как снег с крыши. Рухнул враз, так что глаза не успели привыкнуть. Я вспомнил, что в бардачке у меня есть солнцезащитные очки. Если так пойдёт, по утрам на восток без них не прорвёшься. Тогда-то до меня и дошло окончательно, что дело и впрямь к весне.

У солнечных дней февраля есть свойство вызывать в памяти мгновения прошлого. Детская дорога из школы, когда шёл без шапки, потея под солнцем, захлёбываясь приливом радостных сил. Затем крохотная Лиза в коляске. Белая Майина шубка, мокрая от первой капели, которая сменится ещё вьюгами. С такой мешаниной эмоций я не справляюсь.

«Да ты и вообще слабак!» – говорит мне на это Петя. Но я знаю, что и он справляется худо. Поэтому в феврале мы с ним обязательно встречаемся без машин побродить по центру. Часа два мы шатаемся, праздно наблюдаем за жизнью столицы, обмениваемся планами и, продрогнув, садимся куда-нибудь в уютное место – утолить нагулянный по ветреным улицам голод.

К сожалению, в этом году я не мог рассчитывать на Петину верность традиции. Слишком круто забрали его перемены. В последнем телефонном разговоре, случившемся ещё в январе, Петя хвастал, что Михал Глебыч Пажков собственноручно взял его за загривок и макает в самые сложные дела. И – кто бы мог подумать! – совершенно иная планета открывается Пете – пластичный ландшафт, который можно менять по своему разумению, извлекая к тому же прибыль. Бизнес, в который он угодил, начал казаться ему творчеством, требующим не меньшего таланта и концентрации, нежели музыка. Кстати, о последней. Пажков купил себе в кабинет роскошный инструмент – для того лишь, чтобы иметь удовольствие дразнить Петю, и даже поспорил с ним в одностороннем порядке, что тот ещё забацает попурри из мировых хитов для его солидных гостей.