Давид Ланди - Биоген Страница 47

Мульт: «И раз сапоги не болезнь, то почему душа – болезнь?»[459].

Мы подходим к синим железным воротам и нажимаем на кнопку звонка. Из будки выходит сторож:

– Куда?

– В приемный покой, – отвечает мама.

– Какое отделение?

– Детское.

– Тогда туда.

Сторож взмахивает рукой, пропуская нас на территорию больницы.

– Вон в ту дверь, – добавляет он.

Мы идем в указанном направлении по асфальтированной дорожке, по краям которой растет зеленая трава, пряча в своих зарослях несметные полчища муравьев, подверженных коллективной бессознательной деятельности, и заходим в здание.

После яркого солнца, провожающего меня до двери, в маленьком холле сумрачно. Справа находится регистратура. Прямо – раздевалка. Слева – решетка, и за ней дверь. Мама подает документы в распахнувшееся после стука окошко, и, проглотив историю моей болезни, регистратура отрыгивает безмолвие.

Стоим, ждем… Стены вокруг зеленые. Затем, до потолка, идет побелка. Кое-где видны трещины. На углах паутина. В зелени чувствуется искусственность, ненастоящность. Решетка, за которой прячется металлическая белая дверь (с закрытым окошком в центре), расползлась в стороны, захватив часть пространства железными прутьями. Прутья тянутся вверх. Но до неба не достают. Там рай.

Справа на стуле сидит женщина. Видимо, тоже кого-то ждет.

Мысли тревожно бегают по нейронам. Хотят спрятаться. Ищут место.

Безнадега. Мы в западне.

Вышедшая навстречу врач берет направление и просматривает его. Закончив знакомство с прейскурантом болезни, она предлагает нам попрощаться, так как дальнейшее присутствие родителей здесь не приветствуется. С режущей болью в сердце и плохими предчувствиями я прощаюсь с мамой и, схватив ее за шею, не отпускаю от себя. Мама – в который раз – повторяет, что это только на две недели. Врач помогает нам разделиться и уводит Давида за железную дверь, которая захлопывает за ним счастливое детство летних каникул.

Меня раздевают. В одних трусах я вхожу в палату. Следом шествует медсестра. В руках у нее больничная пижама. От брезгливости по телу дрожь. Пупырышки рассыпаются, как жемчужины.

– Ты что, замерз? – задает медичка вопрос и, как любопытная обезьянка, внимательно осматривает Давида в поисках лишаев и других грибковых заболеваний.

Брезгливость растет, как снежный ком. Уже не в силах сдержаться, я сжимаю зубы и прожигаю взглядом в животе врачихи большую сквозную дыру. Мне видны ее внутренности. Их оголившиеся конечности съеживаются, прячутся от лучей моих глаз в тело. Если бы не отвращение, я протянул бы руку и вырвал ей что-нибудь. Но они – слизкие, обугленные, внутренние.

Не обнаружив на коже ничего интересного, медсестра приступает к голове.

– Голову нужно начинать лечить с блох, – замечает она с сосредоточенной задумчивостью и продолжает осмотр. Пальцы холодные, чужие, ядовитые.

– Лишаи или вши были?

– Нет! – резко отвечаю я.

– А что это мы такие возбужденные? – киношно изумляется медсестра.

Прижав подбородок к груди, молчу. Она бесцеремонно просовывает свои костлявые пальцы под мой подбородок и с силой поднимает его.

– Я задала тебе вопрос! Отвечай!

Отшатнувшись, возвращаю челюсть на прежнее место и вдруг понимаю, что это – началось!..

Схлопнувшись, ком отвращения исчез, уступив место ярости. Волчица замерла… Чует опасность… Насторожилась, приготовившись к схватке. Ждет повода. Я еще не догадываюсь об этом, но природный инстинкт и осторожность, доставшаяся от деда, подсказывают – таись, внук! Таись! Ты в танке!

Мое тело трансформируется, готовясь к бою.

Широчайшие и трапециевидные мышцы спины набухают, расползаются, пряча под себя затылочную кость, и заполняют пространство вокруг позвоночника. Кожа покрывается чешуйками кольчуги. Прямые мышцы живота, скрежеща и постанывая, стягиваются стальными тросами и заворачивают корпус вниз. Плечи выдвигаются, поддаваясь пронированию большой грудной мышцы, и группируются вокруг шеи. Подбородок (подобно крабьему) превращается в челюстегрудь. Туловище наклоняется в сторону противника. Кулаки разжаты. Когти выпущены. Пульс: «Тик-так, тик-так, тик-так…»

Голова тяжелая, чугунная. Горло дрожит, сдерживая бычий рев. Пространство вокруг шатается, пытаясь выскользнуть до начала. Но выхода нет. Мы в западне. Я – в танке. Волчица – в белом халате. Глаза в глаза – стоим, прицениваемся к потерям.

Она – холодная, как сталь, пылает лезвием взгляда, пытаясь отбросить меня назад. Покорить. Но мои ноги уже нашли в полу трещины и проросли в землю корнями, готовыми выдержать столкновение с пароходом. Он гудит, плещет волной, проплывая за окном мимо больницы по великой русской реке Волге.

Ждем.

Секунда… вторая… третья… четвертая… пятая… шестая… седьмая…

Вдруг вижу – начала гаснуть. Подернулась инеем высокомерия. Но я знаю – струсила. Моя взяла.

– Понятно… – говорит она. – Ну, ничего, это мы вылечим!

Чувствую тревожную гордость от легкости победы. Когти возвращаются в пазлы пальцев, сверкнув на прощание титановыми наконечниками. Проксимальные валики защелкиваются, выдвигая на прежнее место роговые пластины ногтей.

Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш… Щелк! – шшш…

Ноги расслабляются, втягивая корни и снимая напряжение с планеты. Стою…

– По ночам писаешься?

Молчу.

– Молчание означает – да!

Безразличен.

– Так, может, ты еще и какаешься? – произносит она, окатив меня ледяными струями раздраженного взгляда.

Ее капли стекают по моему лицу, покрываясь коркой ледяного презрения. Чтобы сдержать озноб тела, складываю руки на груди и, подняв подбородок вверх, дерзко смотрю ей в глаза – Карбышев![460]

– Значит, какаешься, – делает, вывод медсестра. – Выносить какашки будешь сам! Понял?

Смеюсь молча. Беззвучно. Разве осилить – такую – восьмилетнему мальчику? Пусть катится колбаской по малой Спасской – сама!..

Но она стоит, требуя ответа, и накаляет приступ собственного ожидания так, что склера и роговицы моих глаз запотевают от простирающегося из нее духа. Призрак в белом халате маячит в клубах зловония, то растворяясь в образах происходящих перемен, то экспонируясь в видимое излучение собственной галлюцинацией миража. Больница пропитана ее запахом. Стены хотят откашляться но, боясь рассыпаться, терпят смрад внутренностей строения, впитывая свежий воздух через крохотные поры форточек.

– Я не слышу ответа на мой вопрос! Ты меня понял?! – надрывается медсестра.

Это крик поражения. Крик досады. Проиграла… Отражаясь в моих глазах, видит свою смехотворность и бесится от этого еще больше.

– Не хочешь разговаривать? Так и запишем: глухонемой! А раз глухонемой, положим тебя в палату с глухонемыми!

Сарказмирую мысленно: будем играть в города…

– И запомни, что твое выздоровление зависит как раз от того, как скоро ты научишься говорить! – подытоживает врач.

От прозвеневшего слова «выздоровление» больница выгибается крышей в небо и, провалив спазм отвращения, принимает прежнюю форму.

Анализирую: две недели, я потерплю…

– Мать заберет тебя отсюда, если это разрешит сделать доктор Алевтина Адриановна! А доктор разрешит это сделать только после твоего полного выздоровления. Пока же я вижу, что ты болен, и болен очень серьезно!

Киваю – говори-говори. Мама сказала – мама сделает, потому что знает – терпеть не буду.

– На, одевай! – кидает больничную робу. – Это твоя койка. Запомнил?

Молчу.

– Геееррасим! – бросает с досадой медсестра и эвакуирует свое тело с поля боя.

С прогулки возвращаются ребята. Первым подходит белобрысый пацан:

– Новенький?

– Угу.

– Как зовут?

– Давид. А тебя как?

– Лешка. Тебе сколько лет?

– Восемь. А тебе?

– Мне десять. Ты с медсестрой лучше не спорь! Она у нас того, – крутит пальцем у виска, – психанутая!

Я показушно отмахиваюсь:

– Кроме мамы, я вообще никого никогда не слушал и слушаться не собираюсь.

Лешка информирует:

– Эта шиза может накачать тебя сульфозином[461] и сделать жесткое пеленание. Тогда ты будешь слушаться даже глухонемых!

Все смеются. Пропустив мимо ушей угрозы, я заливаюсь вместе с лучами солнца, пробивающимися в нашу палату сквозь стальные решетки правосудия.

Лешка:

– А за что тебя положили?

– Не знаю. За школу, наверное.

– Голову пробил учителю?

Я смотрю на него, стараясь понять, шутит он или говорит всерьез. Но лицо мальчика не выдает никакого подвоха. Понимаю – есть и такие. Отвечаю:

– Да нет. Просто не учился и в футбол играл.

– За это не кладут.

Вспыхиваю:

– Я совсем не учился!

– А что же ты делал?

– Приходил, садился за парту и рисовал на рубашке впереди сидящего одноклассника. Он жаловался учительнице, и та либо выгоняла меня из класса, либо ставила в угол рядом с доской. Если меня ставили в угол, я строил рожи и делал вот так, – показываю Лешке, как строил рожи, и тот начинает хохотать. Вместе с ним посмеивается подросток, лежащий в углу палаты.