Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин Страница 14

— Прости меня, Миша… Какая я дура, какая дура… Головы нет… — Галя прижалась к нему, и он, ошеломленный, хотел обнять жену, но потом справился с собой, отцепив ее руки, легонько оттолкнул:

— Чего раньше так не встречала?

Сведя брови, деловито стал снимать куртку, оглядывать избу.

— Не знала я, Миш… Только вчера она все рассказала. Как узнала, что мы с тобой поссорились и не живем вместе, пришла и рассказала…

Галя не обиделась, что муж ее оттолкнул. Услужливо взяла у него куртку, накинула, на лосиные рога и попыталась было помочь стянуть сапоги.

— Еще бы не хватало! — буркнул Михаил, сам стащил бахилы, бросил их в угол, сел на порог и стал разматывать портянки.

— Так и пришла? — хмуро поглядывая на жену и помедлив, недоверчиво спросил он.

— Да… Смотрим с Полиной, а она идет. В общем-то, лишнего ничего такого не было. Да… Посмеялась она надо мной, постыдила. Знала бы, говорит, что такая ревнивая, сразу бы твоего Мишку за дверь выставила… Она как раз собиралась уезжать, вот по дороге и зашла…

Галя загремела посудой у плиты, торопилась подогреть Михаилу ужин. Голос у нее необычно торопливый и словно чужой. И на мужа не смотрит, и глаза суетливые, бегучие…

Михаил бросил портянки к сапогам и, подойдя к жене, повернул ее за плечи к себе:

— Врешь ведь? Ты к ней сама ходила?! Ну, конечно, сама… По глазам же видать…

Галя вспыхнула и крутнулась к нему спиной.

— Тебе не все равно?! Что нам о Верке все разговаривать? — глухо спросила она и, вдруг сжав кулачок, ударила им в беленый печной кирпич. — Хватит! Чтобы не слышала больше о ней! Да, да… Я сама ходила к ней и велела убираться! Что тебе из того?! Или еще поманивает на дружбу? Так иди к Верке, пока не уехала! Затем, наверное, и прибежал через лед…

Закрыв лицо руками, Галя бросилась мимо Михаила в комнату.

— Ах, какая же ты злая дура… Ну, зачем ты это сделала? Зачем к ней ходила? — с досадой проговорил он. Постоял, запустив пальцы в свои нечесаные лохмы, и пошел в угол к умывальнику.

Что-то в нем теперь остыло — глубоко и безнадежно. Он почувствовал, что не испытывает к жене ни досады, ни жалости, ни желания с ней говорить. Какое-то горестное состояние охватило его, сделало бесчувственным. Так было с ним, когда хоронили мать. Понесли гроб, и вначале он едва сдерживал рыдания, а потом оцепенел, словно все его чувства заморозились, отключились. Он двигался, что-то делал, говорил со спокойным равнодушием ко всему происходящему. Только потом, дня через три после похорон, плакал в ночи по-ребячьи в голос, долго и безутешно…

Михаил собрал себе ужин. Ел бесшумно, неторопливо — Галя не любила, когда он чавкал, и все время делала замечания. Теперь он подумал о том, что приучился есть тихо, что вот так же незаметно его могут приучить делать то, что нравится только ей, Гале. Вспомнил Полину, ее мужа Василия.

«Будем, как двойники. Есть же такие семьи, похожие между собой. Вроде как для резерва какого — одна развалится, так другая есть… Ну уж нет, для резерва жить не буду!..» — подумал Михаил и от подступившего гнева хотел хватить кулаком по столу, но все же нашел в себе силы сдержать этот гнев, и оттого стало ему легче.

В кухне было тепло, чисто, уютно. Окно через белые узоры тюлевых занавесок темнело ночной чернотой. На посудном шкафу торопливо стучал будильник, с улицы доносился приглушенный лай собак.

Михаил прибрал посуду, но курить у открытой дверцы плиты, как всегда делал, не стал. Прижег папироску, подошел к окну, спросил громко, не оборачиваясь:

— Ты думаешь, что вся жизнь только в том: любит — не любит?.. — Помолчав, добавил: — Хотя бы поинтересовалась, отчего я на Щучьей и легко ли мне в таком положении?..

Он нашел электробритву, включил, не глядя в зеркало, поводил ею по лицу, хотел сбрить усы и бородку, но щетина оказалась крепкой, требовались ножницы, да и возиться с этим ему было неохота.

«Сбрею на Щучьей…» — решил Михаил, завел будильник на шесть утра и пошел в комнату.

Постель была разобрана. Он хотел прилечь на диван, но, подумав, лег рядом с Галей. Когда она повернулась и прижалась к его плечу мокрым лицом, Михаил не шевельнулся и сказал ровным спокойным голосом:

— Не лезь, спи давай…

Михаил застал Андрея Никитовича, когда тот укутывал грудь клетчатым шарфом и собирался уходить из своего кабинета. Его длинное и твердое лицо казалось спокойным, приветливым. А у мастера вид взъерошенный. Пробежал мимо начальника, сел на стул, нахохлился — и ни слова. Синяя куртка измазана, будто грязной веревкой стегали.

«Тросы волочил…» — определил Андрей Никитович.

— Ну что, Протасов, случилось? Что, как с горячей сковородки, подлетел? — неторопливо, мягко спросил он.

— Людей давайте! Еще человек десять — не меньше… — выдохнул мастер.

— Лед решил обламывать, чтобы Обь раньше тронулась?

Никакого впечатления шутка начальника не произвела на мастера: он хмуро следил, как Андрей Никитович застегивал пальто.

— Люди нужны, чтобы лес на курье путем закрепить!..

С заинтересованным видом Андрей Никитович, уже одетый, присел у двери на стул, спросил:

— Еще что придумал?

— То, что там все абы как и как попало! — вскочил Михаил, быстро подошел к начальнику, подал лист бумаги: — Вот, докладную написал. Прошу разобрать официально!..

— Вот как! Это уже интересно!

Андрей Никитович взял у мастера докладную, прошел за свой стол к свету. Читал долго, неторопливо. Его тонкие, сухие губы брезгливо кривились. Прочитав, Андрей Никитович бросил докладную на стол, ударил по ней пресс-папье, как прибил. Сказал негодующе:

— Где верх, где низ — все, Протасов, ты перепутал, приплел, что надо и не надо. Пишешь, зимняя сплотка не подготовлена, и тут же о недостаче леса шкарябаешь… Кто тебе сказал про недостачу? Откуда взял? Это же болтовня и поклеп!..