Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин Страница 18

На второй день выбились из сил, все руки обколотили, обмозолили. Василий Рожков — потный, лицо злое, — бросил лом, чтобы передохнуть, проворчал:

— Дураков работа любит — могло бы так простоять!..

Его не поддержали, промолчали.

У Михаила ладони саднит, глаза потом застилает. Смахнул со лба прилипшие волосы, распрямил спину.

— Литохин, подмени Рожкова! — крикнул он Федьке, который возился с трактором неподалеку от кострища.

— У меня трак лопнул — меняю, — отозвался Литохин.

— Давай, Василий, я поколочу маленько — оно ведь что дурной, что старый, — взял лом Калистрат.

Он сдвинул шапку на затылок, расклешнил ноги и стал ударять ломом неторопливо, но умело, не злясь на эту каменную мерзлоту.

— Сколь я покопал в жизни эту землицу — и вагонами не счесть… — в коротких отдыхах говорил Калистрат. — Особенно в сорок первом да сорок втором… Аж руки костенели, как мы за нее цеплялись — лишь бы ухватиться да сколь-нибудь удержаться… А сейчас что, одно удовольствие: никто в тебя не стреляет, не бомбит, танком не давит — тишь да благодать. Правда, снег какой-то липучий, но, опять, снег-то не чужой… Наш, привычный, родной снег…

Михаил пристроился рядом с Калистратом, бил ломом, не жалея сил.

— …Оно, конечно, народ сейчас поизбаловался. Какую бочку погрузить или ямку вырыть — технику ему подавай. День будет сидеть, ожидать эту технику. Оттого и болезней больше всяких. Вроде хитрят, а оно против и получается… — разглагольствовал между тем Калистрат.

Прибежал Федька. На щеке мазутистые потеки, глаза круглые, отчаянные. Скинул бушлат, сбросил шапку, выхватил у мастера лом.

— А ну, отойдите! Расплакались тут! Я один эту траншею сделаю! Чтобы некоторые не особо хвастались…

— Вот, смотрите, разошелся парень! Мы что здесь, рекорды ставим?.. — охладил его пыл Михаил и взял лом у Калистрата.

«Молодец дед — хорошо поддержал и подзадорил», — подумал он.

Чем больше Протасов узнавал Калистрата, тем сильнее привязывался к нему, и теперь даже разговорчивость деда не раздражала его. Михаил чувствовал, что Калистрат отвечает тем же. Сплавщикам он тоже по душе пришелся. Вечером, обычное дело, к деду пристают:

— Давай, Калистрат Иванович, подкинь что-нибудь из жизни…

Калистрат вначале будто с неохотой:

— Что из моей жизни?.. Веселого-то мало припоминается. Грамоте и той от коня обучался… Как от коня? А вот так… Покажет мне родитель хомут и говорит: запомни — это «О», а вот дуга будет «Л», если ее перетянуть вожжами посередине, то будет «А»… Вот так постигал…

Очень нужным оказался дед на Щучьей курье.

Уже без шуток и разговоров пробили мерзлоту еще на три штыка, а дальше земля стала податливей, под ломом откалывалась сухими кусками.

К вечеру сделали первый лежневой якорь.

В работе, в ожидании подвижки льдов Михаил не переставал думать о жене, о Вере, о том, что у него так нелепо все произошло. Иногда он спорил с собой, убеждая себя, что в жизни есть еще что-то большее, значительное, и перед другими людьми он отвечает за свои поступки, связан с ними, а эти люди тоже зависят от него и, быть может, ждут от Михаила больших дел. Не для себя, конечно, а для всех. Но эти большие дела без потерь не обходятся. Не сделаешь ничего, если не отдашь им свое и, может быть, самое дорогое. Такая мудрая и хитрая жизнь пошла: ничего не отдашь — ничего не получишь…

От таких размышлений и внутренних споров Михаилу становилось не легче, мысли его метались неуспокоенно, и он чувствовал себя как на перекрестке дорог, раздумывая, в какую сторону ему идти, и оттого, казалось ему, куда теперь повернет, может измениться вся его жизнь — безвозвратно и навсегда.

Однажды поутру он вместе с другими вышел на лед курьи, поглядел вокруг, и странно: люди, навалы леса, трактор, подтаявшие грязноватые льды, низко бегущие дымные тучи — все показалось ему важным, значительным, он словно впервые разглядел, какое чудо жизни его окружает. А он, хотя и маленькая частица этого огромного мира, должен беречь это чудо, дорожить им, стараться быть равным ему.

С острой жалостью вспомнил Михаил свою жену Галю, подумал о ней, о себе, как о посторонних людях. Ведь если разобраться, то он и раньше замечал, что жена его вспыльчива, старается делать по-своему, не считаясь с советами или мнением мужа. Замечал, но не печалился, не придавал этому значения. Да и где найти человека без недостатков? Иной всю жизнь старается изменить себя и ничего не может сделать, особенно если не поймут его, не помогут. А он, Михаил, теперь вот выискивает у жены недостатки, пытается оправдаться перед совестью, не желает разом покончить с глупой ссорой. Вспомнилось то последнее утро, после которого он больше не был дома. Они не разговаривали. Галя надеялась, что муж первым скажет что-нибудь примиряющее, как это бывало, но он хмуро молчал. Неторопливо обулся, оделся и уже на пороге приостановился, сказал:

— Пока река не вскроется, больше не приду…

Видно, бедой отозвалось у Гали на сердце, показалось ей, будто навечно провожает она своего мужа. Спохватилась, качнуло ее следом:

— Миша?!

— Что? — обернувшись, спросил он, увидел ее испуганные глаза, подождал, что она скажет, но Галя ничего не сказала, повернулась к нему спиной. Михаил толкнул дверь, быстро вышел из дому. До самой реки шел, едва сдерживаясь, чтобы не вернуться, и только когда спустился на лед, облегченно, твердо подумал: «Сделал правильно!»

Но бывало и так, что среди забот о курье, возле людей, на речном просторе душевные метания, которые он испытывал, представлялись мелкими, надуманными. Любовь, сомнения, неприязнь — все это в нас, это наше, мы можем принять или не принять их. Разве он раньше не любил Веру? Только она была далеко, ничего ему не обещала и оттого меньше тревожила. Все было так безнадежно, а теперь вот отнеслась к нему лучше, будто сама потянулась, стала приветливее, ближе…

«Может, поприветливее, а может, и полюбила? Ничего особенного… Раньше не любила, а сейчас взяла и полюбила!..» — думал Михаил, но на душе у него было пасмурно и гадко.

Сроду такого не бывало, а тут по ночам Михаила стали тревожить сны, и однажды приснился отец. Будто едут они верхами на конях, а кругом