Виктор Савин - Чарусские лесорубы Страница 19

— Постой, Евгений Тарасович! — крикнул в свою очередь Зырянов.

Чибисов остановился. Зырянов подошел к нему, что-то сказал, начальник лесопункта возвратился к печникам.

Замполит сам пошел в дом. Богданов исступленно, с придыханием, вырывающимся с хрипом, рубил настланную половицу, кромсая ее с правого и левого плеча. Он был страшен, взлохмачен, на висках вздулись синие жилки.

— Богданов! — крикнул ему Зырянов. — Ты что делаешь?

Ему ответило только эхо, плеснувшееся в пустых голых стенах.

— Харитон Клавдиевич, Харитон Клавдиевич!

Богданов вдруг остановился, медленно повернулся к Зырянову.

— Харитон Клавдиевич!

— А, — отозвался Богданов.

Топор выпал из его рук, он стоял бледный, растерянный, потный.

— Ты что же делаешь, Харитон Клавдиевич? У тебя что? Буйное помешательство? Хочешь, чтобы на тебя смирительную рубашку надели? Смотри, что ты наделал.

Богданов огляделся вокруг. Возле него были расколотые обрезки, изрубленная половица. За плечом у замполита толпились рабочие.

— Опять меня из терпенья вывели, — тихо сказал он Зырянову, вытирая рукавом пот, катившийся с лица. — Когда меня рассердят, я становлюсь сам не свой, рассудок темнеет. Мне врач говорил, что нисколько нельзя волноваться, а я сдержаться не могу. Ой, как колотится сердце!

Он приложил ладонь к груди.

— На солнышко мне надо, на ветерок. Там меня обдует.

Он медленно направился к выходу, пошатываясь из стороны в сторону.

В это время к дому подошла подвода с тесом.

Опираясь рукой о косяк, Богданов дал знак своей бригаде. Люди кинулись к доскам, а сам он прошел на бревна, расстегнул ворот рубахи, облизнул сухие губы.

— Как бы мне попить.

Чибисов подошел к Зырянову и сказал:

— Видишь, как притворяется? Я на это дело составлю акт, передам в суд.

— Не горячись, Чибисов, не горячись! — спокойно сказал замполит. — У человека действительно нервы не в порядке. От суда не будет пользы ни Богданову, ни государству. Испорченную половицу ты ему поставь в счет. А я еще поговорю с ним, как придет в себя.

15

На Водораздельный хребет собралась большая и шумная ватага с корзинками, чайниками, котелками, котомками. Впереди шел Кирьян Кукаркин: короткий, широкоплечий, кривоногий и грузный. На спине у него был холщовый заплатанный мешок, в котором ясно обозначалась буханка хлеба; на плече — ржавая берданка с длинным стволом. За Кукаркиным шел комсорг Яков Мохов со своей высокой белокурой девушкой, за плечом у него, на ремне, висела гармонь с красными мехами. За ним, чуть поодаль, Зырянов и Лиза. Остальные парни и девушки из Новинки и Сотого квартала, сбившись в кучу, догоняли и перегоняли друг друга, стараясь не отстать от Кукаркина, который, не оглядываясь, шагал довольно быстро, потрескивая сучками, попадавшими под ноги.

Сразу от Новинки дорожка поднималась в гору, потом спускалась к речке Ульве, бурлившей между камней. Лес вдоль реки по обе стороны был вырублен, на берегах лежали бревна и длинные поленницы свежих дров, предназначенных к весеннему лесосплаву будущего года. Кукаркин подошел к воде — она была ключевая, светлая, как стекло, — напился пригоршнями, обтер губы рукавом пиджака и крикнул столпившимся на берегу парням и девушкам:

— Пейте, кто хочет. Дальше воды не будет до самого хребта.

Он был выбрит и, несмотря на свои сорок пять лет, казался довольно молодым; брови темно-рыжие, густые, сросшиеся у переносья; нос прямой, широкий, с подвижными раздувающимися ноздрями; губы сочные, будто смоченные малиновым сиропом; глаза то ясные, открытые, то жесткие, колючие, запрятанные за узкие щелочки.

Когда люди спустились к воде, он предупредил:

— Много не пейте, вода холодная, горло перехватит.

— А мне совсем нельзя пить, — заявила Торокина, подходя к нему. — Я уже вспотела.

— Тебе совсем бы не надо ходить, ты на полдороге раскиснешь, — сказал он, разглядывая раскрасневшуюся Паню.

— Ты прытко-то не ходи, — обратилась она к проводнику, — я с тобой пойду, за тебя буду держаться.

— Разве у тебя кавалера нет?

— Моего Гришку в военкомат вызвали.

— Вот беда-то, а идти в парму страсть охота?.. Иди уж одна, девушка, я тебе не поводырь.

За речкой Ульвой начался постепенный подъем на хребет. Дорожка здесь была еле заметной, а потом и совсем затерялась в густом высоком ельнике.

Солнце начинало садиться за Новинской горой. Вершинки елей окрасились в густой багряный цвет, а внизу стало синё, сумрачно и тихо: верховой ветерок, проносившийся над лесом, сюда не проникал. Кукаркин по-прежнему шел быстро, уверенно, лавируя между деревьями; парни и девушки еле успевали за ним, шли цепочкой, последние отстали где-то далеко.

— Ого-го-о! — крикнул Кукаркин, поворачиваясь лицом к цепочке. — Не отставай!

— Ого-го! — ответили ему снизу.

Этот крик подхватил лес и на сотни голосов заухал: ого-го авай, ого-го авай! Возле цепочки людей промчался где-то поблизости вспугнутый лось, треща валежником и шипя, точно паровоз. Напуганная шумом, Лиза тревожным шепотом спросила у Зырянова:

— Кто это? Медведь?

— Это сохатый, лось! — ответил он.

— Какой страшный!

— Он не страшный, он перепугался и мчится напропалую, куда ноги вынесут. Теперь он убежит километров за полсотни отсюда.

— И больше сюда не вернется?

— Если тут живет — вернется. Сделает себе пробег на сотню километров и снова заявится в свои родные места. Сохатый не то, что человек, с места на место не летает, вроде тебя.

— Ой уж, Борис! — Она чуть толкнула его в бок.

— Ты, наверно, устал? — сказала она ласково. — Дай я понесу рюкзак, там мой хлеб, ведро. И фотоаппарат давай… Я ведь для смеху все на тебя навесила, думала — запротестуешь, хотела посмотреть, какой ты, когда сердишься…

— Ты все шутишь, играешь, Лиза. Но мне, между прочим, нравится твой характер.

В глухом лесу стало совсем темно. Люди сгрудились и шли толпой, на ощупь, натыкаясь на колодник, обросший мохом, на деревья, поваленные ураганом; в некоторых местах образовались сплошные завалы из лесин, лежавших крест-накрест. Парни начали жечь смолье и бересту, освещая путь. Зырянов зажег электрический фонарик, луч яркого света падал на зеленоватые колодины, на сомкнувшиеся стеной деревья, на возбужденные лица людей, с криком и визгом продиравшихся сквозь урему.

Наконец, впереди посветлело. Шумная ватага вышла к серым каменным россыпям, освещенным серебристым светом луны, поднявшейся из-за хребта. Кукаркин привел людей к Студеному ключу, бившему из-под скалы, и сказал, присаживаясь возле него на камень и доставая из кармана пузырек с нюхательным табаком.

— Ну вот, пришли. Под самый гребень горы.

Парни и девушки кинулись к серебрившейся воде, словно кипевшей в чане.

— Помаленьку пейте, — прикрикнул на них Кирьян, — а то с жару сразу легкие простудите. Ключ-то недаром Студеным называется.

Паня Торокина подошла к ключу с кружкой.

— А тебе, девушка, надо погодить к воде лезти. Остынь сначала.

— Я маленечко попью.

— Нисколько нельзя. Смотри-ко, от тебя пар идет. Дай-ко сюда кружку.

— Я хоть умоюсь.

— И умываться нельзя. Кожа с тебя, как шелуха, поползет, всю твою красоту испортит.

— Какой уж ты, дядя! — отдавая кружку Кукаркину, сказала она недовольно.

— Какой, какой! Вы ведь не разбираетесь, вам все трын-трава, а потом хворать будете.

— Так ее, дядя, так! — подтрунивала Лиза.

— Тебе хорошо смеяться! — обиделась Паня. — Ты все время на руке у Бориса Лавровича висела и шла без груза.

Кто-то из парней разжег костер. Яркое пламя осветило людей, отвесную скалу над ключом, кусты низкорослого липняка, одинокую рябину, сгорбившуюся под тяжестью ягод.

— Давайте костры жечь на горе, — предложил Зырянов, напившись из ведра.

— На гору! — раздались голоса.

— Я вас привел, а вы что хотите делайте, — сказал Кукаркин, устраиваясь на ночлег под кустом. Он настлал туда белый мох-лишайник, содранный с камней. — Я посплю да на охоту пойду. Завтра после обеда собирайтесь все сюда, чтобы домой идти вместе.

— Я тоже с тобой, дяденька, останусь, — сказала Торокина, присаживаясь возле Кукаркина. — Мне в гору, наверно, не залезти.

— Ну, что же, мне разве жалко, оставайся, — сказал проводник. — Ступай вон к костру, надери себе моху да и спи, как на перине.

Подъем на самый хребет был небольшой, но трудный. Первым на штурм высоты кинулся Сотый квартал, а за ним Новинка. Зырянов и Медникова поднимались последними. Лизе с непривычки было трудно взбираться вверх по камням. Зырянову то и дело приходилось помогать ей, подавать руку, подсаживать, показывать, как надо перепрыгивать со скалы на скалу.

Они были еще на полпути, а Сотый квартал, взявший хребет, уже кричал «ура» и начинал зажигать костры; в лощинке между скал кто-то поджег сухостойную ель, огромное пламя столбом взметнулось вверх.