Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин Страница 24

— Она говкая… — кое-как сообщил Генка, но гриб все же проглотил, испортил себе настроение и стал обдумывать — не зареветь ли. Но тогда пришлось бы уйти от деда, а уходить не хотелось.

— Я как чувствовал… Надо было в совхоз съездить за подшипниками, а я бросил все — и домой, — распечатывая бутылку, сказал Леонид. — С запчастями совсем плохо стало. Технику дают, а запчастей нет. С каждым годом все хуже и хуже… И что такое, правда, все хуже и хуже…

Лида под столом толкнула мужа ногой, прихмурила брови, и Леонид понял ее, замолчал и стал разливать вино, а Георгий Васильевич усмехнулся.

— Вот заладил — все хуже и хуже… — передразнил он сына. — Слышь, Генша? — шутливо обратился дед к внуку. — Твой отец, как тот выползень. Слышал такую сказку?

— Я по радио сказку слушал, — важно сообщил Генка и чуть было не пролил у деда рюмку. Лида тотчас хотела прогнать Генку из-за стола, но Георгий Васильевич не позволил, усадил его рядом с собой на пустой стул.

— Расскажи сказку, — попросил Генка.

— Чего не рассказать. Вот слушай… — согласился дед. — Помню, у нас в деревне мужик жил, Парамоном звали. Огромный такой и силища медвежья…

— Это сказка? — спросил Генка.

— Ты сиди, слушай! — прикрикнул на него Леонид.

— Так вот, жил он голым-голо, и пашня у него была на самом гиблом месте у болота… — неторопливо начал рассказывать Георгий Васильевич. — Как только пригонит свою лошаденку и зачнет пахать, высунется из болота выползень и кричит: «Год от года хуже! Год от года хуже!» Заругается Парамон на выползня, побежит к болоту, а выползень нырь в воду — и нет его… Вспашет Парамон как следует, посеет отборную рожь, а урожай с каждым годом у него все хуже и хуже. Дошло до того, что дети у Парамона с голодухи замирали, да и сам Парамон стал силу терять. Пашню Парамону другую не дают. Долго он думал, что делать, и придумал… По весне пригнал свою Пегуху на пашню, припряг соху, но пахать не стал. Срубил дубину потяжелее, пошел к болоту и затаился в кустах у берега. Только выползень показался из воды и открыл хайло, Парамон и саданул его дубиной промеж свинячих глаз. Взвился тут выползень, забурлил водой, а потом выплыл на середину болота и заорал: «Хуже этого года не будет! Хуже этого года не будет!..» Тут выползень захлебнулся и утоп… Осенью Парамон из всех лет собрал самый никудышный урожай. Ну, а на другой год рожь у Парамона уродилась отменная…

— Выползень — это что такое? Как поросенок? — спросил притихший Генка.

— Примерно, — серьезно ответил Георгий Васильевич, — только длинный такой, как крокодил.

— Ну, сравнил ты меня, спасибо… — засмеялся Леонид.

— А ты думал. Нюней терпеть не могу, — отозвался Георгий Васильевич, но сказал весело, шуткой.

— Да что же вы ничего не едите? — обратилась к Георгию Васильевичу Лида.

— Как не ем, ем… — Георгий Васильевич зачерпнул ложкой бруснику. — Хороша! — похвалил он ягоду, беззубо шамкая ртом. — Наверное, на Петушках брали?

— Да где мне теперь… — стеснительно вспыхнула Лида. — Прошлым летом варенья два ведра наварила: и за смородиной ездила, и за черникой, а нынче разу в лесу не была — не пускает, — с притворной сердитостью глянула она на мужа.

— Эти ягодники мне поперек горла стоят, — вскинулся Леонид. — От них шоферам покоя нет: готовы на прицеп забраться, лишь бы в тайгу уехать.

— До ягод я жаднющий… — перебил Георгий Васильевич. — Помню, еще в мальчишках как-то пошел с бабами за смородиной. Ну, вместе шли только до кустов, а там кто куда разбредались… Пробираюсь я это в кустах, смородина есть, но такая мелкая, редковатая, а тут вдруг смотрю — батюшки! Крупная, черно, и кустов много. Подвесил я корзину на шею и давай хватать. Тороплюсь, пока, значит, бабы не подоспели. Слышу — они уже приближаются. Табуном идут. Что делать?! А место такое низкое, сумеречное: кустарник густой, и через него одна тропиночка. Неохота мне, чтобы они это место нашли. Скинул я с себя рубаху и давай на животе смородину давить. Так намазал, что вроде раны на животе получилось. Лег поперек тропы, а голову в кусты спрятал. Лежу. Комарье меня облепило, жгут — спасу нет. Может, от них, а может, от чего другого пришла мне в голову мысль: вот, мол, от жадности и крови своей не жалко. Бельдяева, старика нашего деревенского, вспомнил… Как он нас самопалом от своей черемухи гнал. Неохота мне на него походить, и баб жалко стало. Вскочил я и давай их кричать… Одолел я тогда свою жадность, запомнился тот день, а вот ягоды до сих пор люблю собирать. А теперь вот… — голос Георгия Васильевича дрогнул, и, досадуя на себя за это, он закончил почти сердито: — Не до ягод… Хотя в лес-то бы надо сходить… Надо бы, — раздумчиво добавил он.

Леонид крутил головой, посмеивался, довольный поглядывал на Лиду. Редко отец был таким разговорчивым, веселым.

— Вот давай завтра и махнем вдвоем? На Петушки, а? — охотно подхватил Леонид. — Завтра же воскресенье…

— Не растрясешь мои кости на этой тарахтелке? Мне как-то не приходилось на ней ездить, — с интересом спросил Георгий Васильевич.

— Мотоцикл у меня — человек, знает, кого повезет, — с ребяческим бахвальством ответил Леонид.

Он наливал себе уже четвертую стопку и остановился, когда Лида снова толкнула его под столом. Это ее движение не ускользнуло от Георгия Васильевича, и он, прикрыв ладонью усмешку, поднялся из-за стола.

— Ну, с вами только чаи распивать, да и то холодные, — с сожалением сказал Леонид.

Он лежал рядом с притихшей Лидой, а в комнате на диване покашливал, не спал Георгий Васильевич.

«Изменился, помягчел отец, — растроганно думал Леонид. — Так бы всегда… И какой разговорчивый, шутливый. А то все на полном серьезе. Чуть что не так скажешь, не так сделаешь — тут уж пощады не жди. По себе мерил, по своей прямоте. Строго жил, а что хорошего имел? Одни неприятности. Сколько по свету мыкался из-за своих высоких принципов. Как цыгане, кочевали… Пожалуй, только здесь, в Подлесовке, дольше, чем в других местах, прожили…»