Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 35

Три собаки, обросшие грязью, неотступно трусят следом. На мешках лежат косы и палки от цепов и грабель, связанные шмотьем. У задков торчком поставлены топоры. Несколько досок, прихваченных на случай, образуют сиденья. Еще не высохшие листья табаку прямо на продергивающей бечевке аккуратно растянуты поверх мешков и прикрыты от дождя дырявым рядном. Ведро с налипшим овсом отмеривает толчки звяканьем об висящую с борта колодезную кошку, попавшую сюда вместе со своей гнилой веревкой, а на другой подводе стучат друг об друга стремена казачьего седла.

На широком темном дворе под горой люди останавливают лошадей. Он обнесен с двух сторон стеною из глиняного кирпича с обвалившейся штукатуркой. Задняя часть выходит на сквозной пакгауз с железным навесом для камня. Приподнятая над землей площадка под крышей еще завалена осколками, белеющими в темноте. Справа во весь двор идет магазин с крепкими воротами и высоким чердаком, а слева стоит разрушенная халабуда с настилом для взвешивания подвод и короткая коновязь с вбитыми в бревно подковами. За пакгаузом виден меловой овраг, дальше крутой обрыв, а на его вершине поле. У самого края торчат оставшиеся редко кукурузные огрызки, шумящие под ночным ветром.

Набравши по двору сметья и сена, прозябшие люди разводят два костра. Поставив подводы и распрягши коней, вся громада разбивается на кучки и размещается на поздний сон. Немногие у огня, грея руки, говорят:

– Теперь шабаш. Уже не придут. Это их там кончили на хуторе, который погорел.

– Вот, наверное, был огонь.

– Погреться бы.

– Там погрелись! Выпили и расходились. По стульям и стенам, как обезьяны, скрипя зубами.

– Вот жизнь. Это жизнь!

– Ничего, веселые свечки высушили им слезки… Иху в душу мать!

– А для чего такие страсти, если в ихней власти сколько угодно жить удобно. Селедки и водки. А не дашь – перережу глотку и себе и вам. А я не дам!

– А какие гладкие бабы! А сколько белого хлеба!

Слушающие роняют слюни.

– Ну и здесь кое-что есть.

На двор входит перевозчик. От костров поднимаются двое, старик и молодой – Холодай. Перевозчик подходит к ним.

«Лампа, густая тень за стволом. За стеклом редкие цветы. Днем за узкой розовой пяткой, раздвинувшей песок, остался след. Он уже высох. Ничего не видно просто. А сквозь щель между брусков рамы задувает ночной ветер. Там не на ком остановиться. А здесь в комнате последим за пауком в щели. Разошлись занавески. Не сведены вместе. Стрекочут сверчки».

Верблюды заснули, выудили из колодца воды напиться на неделю и настолько же наели хозяйского добра из помойного ведра с отрубями. Травы и хвороста за муром и колючих кустов с желтыми цветами, белыми языками в занозах, разнося по грядам воду из своей дыры.

«Вот ими я и достану. Уткнувшись мордами в горбы, теперь и они не спят, а видят, как ворота раскрылись и к ним натекает молока. Верблюдам неуместно все, что вкусно. Им уместно впроголодь. Но ради Бога, как бы попробовать, потрогать раненым языком. Другое дело об камень. Осторожно выстояв в темноте – я раскрываю – почему опять занавески? Что мне нужно от себя и от них? Что-то приближается ко мне… Ну так закрой глаза и не перебивай».

Они поднимаются в ворота, волоча цепь, и ломают кольца об камни. За окнами они слышат шепот и глухие ласковые слова. Там освещены люди. На полу разбросанные вещи. Они наступают босыми ногами.

«Разбейте стекло. Вытяните шеи, протянитесь под полом и достаньте зубами. Волоките за косы, за шелковую сорочку. Парочку в ночь. Как нарочно в черную осень. И за ней его из окна головой вперед. И он и она на земле у присьбы. Наступи ей ногой на грудь. А ее ищут губы. Постой, их надо на привязь. Их нет. Крепкие цепи не сложены. Они нас опять одели. Зачем, зачем мы их видели? Так вот зачем: занавеска отброшена для верблюдов и также для меня. И я это увижу. Я увижу счастье с ног до головы. Если я их увижу они погибнут. Однако я пришел сюда, чтоб начать, а там я кончу».

Он подходит к поднявшейся громаде и, выслушавши жалобы на голод, говорит:

– Это все правда. Поэтому я к вам и пришел. Делайте то, что я скажу, – я вам заплачу щедро. Наш богатый хозяин Балан нанимает вас на работу. Как вы думаете, что вам придется делать?

Старший из громады: Что хозяин велит, то и будем делать.

Перевозчик: У нас есть две работы: одна работа – тягать воду, полоть огород, выгонять скот, не спать ночь – стеречь добро. А за эту работу получите одну хату на всех, получите хлеба, соли и воды до воли. А вторая работа другая, выбирай, кто хочет: не воду тягать, а огнем спалить хозяйский дом. Не полынь полоть, не за скотом ходить, а побить хозяев, а добро забрать. А за эту работу получите по горло пшеницы, коней, овец, денег как половы и всю Баланову землю. Ну, какую работу выбираете?

Старший из громады: Ты, хозяин, шутишь?

Перевозчик: Сейчас я не хозяин, а вот спалим хутор – все будем господарувать.

Старший: Ну что ж, твое дело хозяйское. Ты научи, а уж мы…

Громада: Да мы трафим…

Перевозчик: Ну, слушайте. Начинайте работать помаленьку. Будете ломать здесь камни, а жить в этой вот конюшне. Скоро вам напекут плацинд и устроят полдник. Вас посадят в конюшне за длинный стол. Смотрите, приходите все. Вот ты, старик, и ты, Холодай, вы им расскажете, что делать. Я с вами увижусь и сговорюсь. Кстати, не забыть – надо будет вам дать несколько ломов.

Он уходит.

«Не дойдя до светлого окна, я ее вижу в темноте. Кажется, я иду на радость? Она разошлась на всю ночь, напрасно от нее прятаться. Я ее увижу голой. Меня так распалила жажда, что я готов сосать грязь. Я не вижу себя. Мне было приказано идти. Не для меня. Я исполню». Вдруг он усмехается. «Ты что-то очень согласен». Он останавливается.

«Если я обуздаю себя еще – я буду только больше торопиться. И мое наслаждение никуда не денется. Значит, я себе это разрешил и воспользуюсь…» Скрипнув зубами, он простонал и прибавляет шагу.

II. Таня

Перейдя в темноте двор, перевозчик привстает на высокую присьбу, приставляет лицо к стеклу одного из освещенных окон и заглядывает внутрь. В низких плетеных креслах сидят Дона и Таня, но сквозь узкую щель между занавеской и рамой виден только угол комнаты, спинка кресла, в котором сидит Дона, и ее голый двинувшийся локоть. Пройдя мимо темных окон, перевозчик поднимается на заднее крыльцо, толкает открытую дверь и входит в сени. Дона поворачивается в кресле и смотрит через плечо в черное окно. Она пожимает открытыми плечами и спрашивает:

– Значит, все исчезли?

Таня: Да, жена уехала в город и племянник… Мне тоже нужно туда. Как вы думаете?

Дона: Нам этого не нужно. А вам нужно смыть с себя несколько дней совсем.

Таня (смеясь): Какой вы вышли из купальни?

Дона: Но, может быть, вы думаете о ком-нибудь?

Таня: Нет, я думаю только о себе.

Узкая комната, кончающаяся одним окном, занавешенным кисейной занавеской и бриз-бризами, занята широкой кроватью, высоким шкафом и умывальником с синим прямым кувшином, стоящим на мраморной доске.

Дона продолжает:

– Конечно. Мне не хочется опять будить старуху. Мы займемся примеркой завтра. Неужели вас перестало веселить, что день начнется с восьми часов и будет до ночи?

Она подходит к Тане, расстегивает сзади у ворота пуговицы зеленого платья и отгибает воротник, открывая смуглую шею.

– Посмотрите, я думаю, хорошо будет так.

Таня подходит к зеркалу над умывальником.

Дона: Вот такое платье.

Таня: Хорошо.

Дона: Завтра длинный день, а пока я вам оставлю это. Оно шито прежде и поуже. Вы одевайтесь и приходите к нам.

Дона уходит по коридору, слышно удаляющееся постукивание легких каблуков. Таня закладывает края платья у во́рота вовнутрь и оглядывается, но глаза не останавливаются. Ее пальцы дрожат. Она льет воду из кувшина в чашку и моет лицо. Убравши падающие волосы, она прислушивается, но в коридоре тихо. Она снова садится в скрипнувшее плетеное кресло, испытывая, велика ли усталость. Нет, теперь нужно еще одеться, потому что на постели лежит зеленое платье.

«Милый мой, любимый, на кого ты меня оставил. Пусть бы я приказывала хоть своим снам. Я тебя взяла бы за руку, я ушла бы в другую комнату, и мы были бы без страха измениться. В этой комнате пустая ночь. Почему мы разорваны и кровь из нас вытекает? Неужто его уже нету? Для чего же я его видела? Чтоб узнать, что его нет. А если я не одна, если я мешаю, если я себя вспоминаю с жалобой, с плачем и проклятием – для чего же я не видела той, которая со мной? Почему мне не дано выбора? Почему все упало вниз лицом перед безрассудной волей? Где ты, мой любимый? Для тебя все упало вниз лицом, все закрыло глаза, кроме меня одной, и вот я одна. Пожалей меня, не ходи к другим. Нет, не то. Боже, я вспомнила. Ты – мой. Но тогда иди ко мне. Появись сюда сейчас, сейчас же. Я не могу ждать. Я знаю: если тебя не будет – поднимутся чужие глаза, проясненные сбежавшей кровью. Я хочу быть одна с ним. Уведи меня с собой. Теперь я требую. Проклятая пустая комната. Я требую. Бессильно… ужасно… Чего же бояться? Что? Что я хочу сказать? Тоска меня убивает. О чем же? Я боюсь понять – о чем я плачу. Что же я еще потеряла? О, проклятая, проклятая! Я тебя вижу. Уже глаза раскрылись и кровавые веки высохли. Я узнаю. Я убью тебя! Я тебя задушу своими руками. Петлей, этим поясом. Тогда я не останусь одна».