Николай Асанов - Электрический остров Страница 44

— Вы не возражаете, если я вдруг запою?

— Пожалуйста, если это не приведет к взрыву, — засмеялась она.

Но запел он только в конце испытаний, когда вольтметр показал семь тысяч вольт. Пел Андрей скверно, врал слова и мотив песни, зато орал непре­рывно и громко. Начал он с «Вечера на рейде», по­том перешел к проголосным старым песням и необык­новенно долго завывал:

Под вечер осени ненастнойВ пустынных дева шла лесах,И тайный плод любви несчастнойДержала в трепетных руках…

Окончание испытаний слилось для Марины в не­описуемый хаос звуков. Монотонно и угрожающе гу­дели умформеры и трансформаторы, попискивал но­вый прибор, и все это покрывал надоедливый голос Орленова, певшего теперь старинную тюремную бал­ладу о Ланцове:

Звенит звонок насчет поверки,Ланцов задумал убежать…

Первый раз он проговаривал забытые всеми слова речитативом, вторично пропевал медленно и печально, хотя, как видела Марина, ни напев, ни слова песни не соответствовали его настроению. Может быть, если бы он запел эту балладу в начале испытания, то…

Трубою тесной он пробралсяНа тот тюремный на чердак,По чердаку он долго шлялся,Себе веревочку искал…Нашел веревку тонку, длинну,К трубе тюремной привязал…

— может быть, эти слова еще соответствовали бы их об­щему состоянию неуверенности. Но теперь, когда при­бор выдержал, перешагнул через все необходимые пределы, вытьё Орленова действовало ей на нервы. Однако она понимала, что для Орленова оно — необ­ходимая разрядка. Ведь он неподвижно просидел много часов над приборной доской, отнюдь не уверен­ный в том, что предохранители, которые должны были оберечь испытателя от неприятной неожиданности, смогут это сделать. И она прощала ему и вытьё, и гру­бый голос, которым он понукал ее, когда она хоть на секунду замедляла усиление тока или переспрашивала неясно произнесенные данные, которые ей надо было успеть записать, а они сыпались дождем, она про­щала все, потому что она видела его в труде, в вол­нении, в восторге.

Вдруг он перестал петь и скомандовал:

— Десять тысяч!

Она умоляюще посмотрела на него, но он сидел спиной и не видел ее взгляда.

— Ну! — резко крикнул он.

— Андрей Игнатьевич, не надо! — робко сказала она.

— Не разговаривать! Дайте десять тысяч вольт! В чем дело? Вы не верите в наш прибор?

— Не верю! — твердо сказала она, — Он должен был выдержать пять тысяч вольт. У нас на вольтметре восемь тысяч. А может быть, он сгорит при восьми ты­сячах ста?

До сих пор Андрей разговаривал, не глядя на нее. Но тут он повернулся на своем вращающемся стуле и поглядел так, словно видел впервые.

— Ну-ну! — сказал он. — Значит, вы решили ослу­шаться начальника? Хорошо! Тогда я вас уволю за нарушение дисциплины! — Тут глаза его остановились на больших часах, вмонтированных в приборную доску, и он воскликнул: — Что такое? Десять часов вечера? И вы не могли предупредить своего началь­ника, что его ждет сердитая жена? Уволю, обязатель­но уволю!

Орленов встал, потягиваясь и забыв даже изви­ниться вперед ней, словно и впрямь считал ее хоро­шим парнем и только, и сказал уже другим тоном, усталым, спокойным:

— Хорошо! На сегодня довольно. Но завтра мы обязательно сожжем прибор, хотя бы нам пришлось позаимствовать жара в аду у самого сатаны. Выклю­чайте ток.

Домой они возвращались медленно, разбитые тя­желой работой. У порога ее квартиры Андрей остано­вился и крепко пожал руку.

— Спасибо, Марина Николаевна! Без вас я про­возился бы с прибором еще пятьсот лет! — И столько благодарности было в его голосе, что Марина вдруг покраснела и торопливо высвободила руку.

Поднявшись на крыльцо, она остановилась и еще долго следила за его силуэтом, таявшим в темноте с такой поспешностью, словно его смывали с экрана какой-то кислотой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Оживление Андрея пропало, как только он увидел на террасе Нину и Улыбышева. Судя по всему, между ними царило полное согласие. Лицо Нины было при­ятно оживлено, сквозь смуглоту пробивался слабый румянец. Она улыбалась Борису Михайловичу с лас­ковой признательностью, словно он совершил бог весть какой подвиг, избавив ее от одиночества на этот вечер.

Орленов поздоровался с директором, испытывая досаду оттого, что забыл за работой о его визите, и недоумевая, как Борис Михайлович может навещать его дом после резких столкновений с хозяином.

Правда, среди ученых было принято считать, будто дом и работа находятся в разных измерениях. Часто бывало так, что яростные противники по работе, при­держивающиеся двух диаметрально противополож­ных точек зрения на те или иные научные вопросы, какой-нибудь морганист и сторонник Дарвина, дома оказывались не только добрыми соседями, но и друзьями. Однако самому Орленову и в голову не пришло бы отделить работу от жизни. Он всегда счи­тал, что так могут делать только люди нечестные, для которых наука не более как средство к жизни. Дву­рушничество он всегда называл двурушничеством, в какие бы одежды его ни рядили.

Подсев к столу, он налил себе чаю. В сущности, ему хотелось плотно поужинать, но нельзя же мешать жене изображать хозяйку салона и нарушать чинную беседу прозаическим напоминанием о еде, особенно если жена забыла, что муж не был дома с утра. А идти на кухню и снова оставлять Нину наедине с Улыбышевым ему почему-то не хотелось. Борис Михайлович, как видно, сидит тут уже давно. Он весьма удобно расположился в любимом кресле Андрея и чувствовал себя дома, пожалуй, больше, чем хозяин!

Андрей невольно подумал о том, как родилось у него враждебное чувство к Улыбышеву? Он считал себя справедливым человеком, тем более хотелось по­нять все до конца. Может быть, он не прав в своей не­приязни? Может быть, и в самом деле надо отделить Улыбышева-конструктора, Улыбышева-ученого от того человека, что сидит здесь и изрекает малознача­щие фразы с таким апломбом, будто открывает вели­кие истины. Но ведь Андрей знал, что Улыбышев умен, талантлив, образован, разносторонен — от этих качеств он не отказался бы и сам, — так почему с не­давнего времени ему все чаще кажется, что многие из достоинств Улыбышева являются казовыми, ну, как если бы тщедушный человек, надев наваченный ко­стюм с большими плечами, изображал из себя си­лача. Неужели ревность заставляет его превращать достоинства Улыбышева в недостатки?

Когда Андрей простился с Мариной, ему хотелось вихрем ворваться в дом, обнять жену, закричать: «Эврика!» — или что-нибудь в этом роде, одним сло­вом, показать ей, что он нашел! Нашел решение во­проса, пусть не самостоятельно, но нашел! Вовремя подсказанное соображение равноценно присоедине­нию союзника в битве. Ему хотелось аплодисментов, вздохов, ахов, восторженных слов, и он ничего не пожалел бы, чтобы Нина сказала их. Но вид мирной беседы у чайного стола, окрашенное румянцем воодушевления лицо жены, глаза, равнодушно ответившие на его приветствие и вновь обратившиеся на собесед­ника,— все вызывало раздражение, и радость откры­тия погасла, не успев разгореться тем пламенем, ко­торому не страшны ни дождь, ни ветер.

— Как работается, Андрей Игнатьевич? — лю­безно спросил Улыбышев.

— Нормально, — ответил Андрей.

— Не узнаю русского языка! — засмеялся Улы­бышев. — В наши дни в него привнесли столько неяс­ностей, что скоро трудно будет понимать собеседника. Иной диалог весь состоит из таких нелепых словечек: точно, нормально, сногсшибательно…

— Но, надеюсь, вы не ждете от меня отчета за про­деланные работы здесь, за чаем? — спросил Андрей.

— Избави боже! Я не хочу, чтобы Нина Сергеевна скучала.

Андрею хотелось возразить, сказать, что раньше Нина Сергеевна не скучала, слушая его соображения, например, о диссертации. Только теперь ей стало скучно слушать его рассказы. С того дня, как Андрей занялся своим прибором, они ни разу не говорили о будущем, как будто жили на таком расстоянии друг от друга, когда не слышно голоса. Может быть, как раз Борис Михайлович с его эпикурейским отноше­нием к жизни и к работе и виноват в этом?

А все-таки Марина здорово помогла! Без нее он еще долго бы возился с предохранителями. Конечно, не пятьсот лет, как сказал он от избытка благодар­ности, но сколько-то дней, наверно, пропало бы даром. Как жаль, что нельзя пересаживать качества одного человека другому. Он бы непременно позаимствовал кое-какие достоинства у Марины и передал их жене, хотя бы вот интерес к его делам.

Он все ждал, когда же Улыбышев напомнит об их последней схватке, но тот болтал с Ниной о каких-то пустяках. Может быть, у него прояснилось в голове? Время еще не упущено. При помощи Пустошки можно так переконструировать трактор, что он не будет вызывать никаких возражений. Орленов успеет даже поставить свой прибор…