Татьяна Назарова - Первые шаги Страница 5

Тяжелая жизнь для нее скрашивалась надеждой на загробное блаженство. Поверив, что Никон был еретик, Прасковья стала фанатичной старообрядкой: хмурилась, если какая из дочерей, по старой привычке, крестилась трехперстным крестом, с отвращением смотрела на православные иконы и не хотела с иноверцами есть-пить из одной чашки. Хозяева дома ей понравились. Добрые они, даже за квартиру с них не хотят брать, а из-за веры брезговала она ими.

— Не суть важно, — посмотрев рассеянно на жену, ответил Федор. — Видно, дело не в вере, а в людях, — больше для себя, чем для жены, добавил он, отводя взгляд в сторону.

Прасковья с испугом посмотрела на опущенную голову мужа. «Грешит Палыч ересью. Беда-то какая!» — подумала она и молча, осторожно перекрестилась большим крестом.

На другой день сразу же после завтрака Федор с слесарем собрались идти в город. Григорий побрился, расчесал русые кудрявые волосы и надел новую рубаху.

— Гляди-ка ты, как разнарядился, еще какая влюбится. А че? — смеялась Катерина, оправляя складки рубахи на спине мужа.

Аксюта смотрела на них во все глаза: веселые какие! У них в селе жены так с мужьями не разговаривали. У Прасковьи больно в груди стало: мало ей пришлось пошутить с мужем, а Федор молодым куда красивее был. Да и теперь вон глаза-то как колодцы глубокие, коль улыбнется когда — сердце прожжет. Статностью-то молодому не уступит…

От редких домишек поселка до города Григорий с Федором шли пустошью. День был ветреный, и пыль то и дело поднималась столбом по дороге. Первые городские домики, деревянные, с резными наличниками и ставнями, начались возле городского сада. От него потянулся, как объяснил Потапов Федору, главный проспект Вознесенского. От сада же пошла и булыжная мостовая.

— Больно хорошо! — с одобрением заметил Федор. — В дожди-то! Город — он и есть город.

Григорий рассмеялся. Петропавловцы только и могли этой улицей похвастаться — на весь город одна мощеная.

Вдоль мостовой тянулись с обеих сторон канавы, заполненные местами водой, затянутой зеленой ряской. В центре города, возле каменного здания, от канавы несло таким зловоньем, что Федор отвернулся.

— Ну и смердит! Как только живут тут? — сказал он.

— Это магазин купца Черемухина, а вон и дом его, рядом, — ответил равнодушно Григорий, привычный к зловонью города.

«Это еще что! Повести бы тебя в солдатскую слободу аль в „копай-город“ — там совсем дышать нечем, а тысячи людей живут. Переселенцы вроде тебя, приехали на вольную землю, а теперь бьются в городе…»

— Зайдем, Федор Палыч, к купцу Савину насчет девчат поговорить? — обрывая свои мысли, спросил Потапов. — Катя слыхала на базаре, что Савины ищут девок в горничные. Сама больно капризна, подай ей красивых, а так, говорят, у них жить можно: куском не обижают. Ваши девки обе приглядные, особенно меньшая, — может, и возьмет.

— Зайдем, Григорий Иваныч, без работы жить нельзя, — грустно ответил Карпов.

Тяжело ему дочерей в люди посылать — за этим ли ехал, — а делать нечего. Мука, что на Урале заработал, идет к концу. Есть еще мешок пшеницы, да ее решил не трогать до места, а денег гроши остались. «Спасибо добрым людям — приютили, хоть из-за угла биться не придется», — думал он, шагая рядом со спутником.

Богатый савинский особняк, двухэтажный, с вычурными колоннами у парадного крыльца, с серебристой крышей, режущей блеском глаза под лучами солнца, Григорий показал Федору еще издали. В дом вошли с черного хода. Посредине кухни рыжая толстуха месила на столе тесто и, видимо кем-то рассерженная, со злостью накинулась на них:

— Ну, чего пожаловали сюда? Пуд пыли притащили…

— Не сердись, молодушка! — с легкой насмешкой остановил ее Потапов, снимая картуз. Федор последовал его примеру. — Слыхали мы, что ваша барыня горничных ищет, правда, что ли?

Толстуха усмехнулась.

— Ищет. Да все не по вкусу ей приходят. Чтоб молодые были да хорошенькие…

— А у нас такие и есть. Две дочки вот этого дяди, — перебил ее слесарь. — Погляди на него хорошенько. Разве у такого молодца могут быть дочери некрасивые? — зубоскалил он.

Федор покраснел от смущения. Толстуха бесцеремонно разглядывала его. С правильным овалом лица, орлиным носом, большими темно-серыми глазами, небольшой русой бородкой, Карпов, несмотря на морщины, избороздившие высокий лоб, все еще был красив.

— Пойду покличу, — уже мягче сказала женщина.

Через несколько минут она вернулась в сопровождении хозяйки, высокой молодой женщины с красивым и капризным лицом. Савина внимательно оглядела мужчин и спросила Федора:

— А твои дочери не коротышки?

— Что вы, барыня! — опередив Карпова, заговорил Григорий. — Они как раз под стать вашему росту будут.

Барыня взглянула на него. Григорий почтительно склонил голову, пряча усмешку.

— Когда вы мне их покажете? Одна нужна для дома, а другая — лично для меня…

— Завтра приведу утром, — наклоняя все более красневшее лицо, ответил Федор. Ох, и не нравится ему эта голорукая!

Когда вышли от Савиных, Григорий, похлопывая его по плечу, задушевно заговорил:

— Ничего, Федор Палыч, терпи! Будет и на нашей улице праздник. У Савина хоть хозяин не пристает. Хозяйка баловница, от тысяч, что муж гребет, у нее голова кружится, но не скупа. Проживут девчата до весны, а там и уедете.

Федор слушал молча. «Праздник! Отчего ему быть-то? Беднякам и на пасху будни. Всякий, кто богаче, норовит над тобой поизгаляться», — думал он.

…Спустившись по косогору вниз, путники попали в казачью станицу. После пожара 1849 года, когда выгорело не меньше двух третей подгорья, казаки стали строиться отдельной станицей, не допуская к себе мещан. Улицы здесь, хотя и немощеные, были прямы и широки. Деревянные дома, пятистенники и крестовые, выстроены из соснового кондового леса. Перед окнами у всех красовались узорные палисадники. За высокими деревянными заборами виднелись желто-зеленые акации.

Богато, хозяйственно жили станичные казаки. Заливные луга по Ишиму, лучшие пахотные земли вокруг города принадлежали им. Они были освобождены от податей, поставки рекрут и воинского постоя. Станичники в подгорье имели базар, и сейчас на площади стояло множество подвод с продуктами, толпились покупатели…

Крестьяне из окрестных сел охотно останавливались на этом базаре. Кому охота подниматься по крутым косогорам на гору, особенно в грязь!

Пройдя два квартала вдоль крайней улицы, Григорий подошел к калитке большого дома и постучал. Послышался злобный собачий лай, громыхание цепи, затем хлопнули двери.

— Кто там? — спросил низкий мужской голос за калиткой.

— Я, Степаныч! — ответил Григорий.

Калитка открылась. Хозяин закричал на огромного пса, и тот полез в конуру.

Плотный, высокий казак, прежде чем поздороваться, вопросительно взглянул на Григория.

— Хорошего тебе, Степаныч, человека привел в помощники, думающего, — ответил тот на немой вопрос.

— Коль так, милости просим, входите! — приветливо пробасил хозяин.

Из больших сеней внутрь дома вели две двери. Степаныч провел гостей прямо в горницу. В соседней комнате слышались женские голоса. Пригласив гостей садиться, хозяин вышел, но сейчас же вернулся и сел рядом с Григорием.

— Степаныч! Мой товарищ, переселенец из России, поживет у нас до весны и поедет дальше, за Акмолинск, — неторопливо заговорил Потапов, сделав лишь легкий нажим на слове «товарищ». — Федор Палыч мужик серьезный, в жизни справедливости ищет, как раз тебе в помощники подойдет. Лошадка у него есть. Будет на ней сено возить — вот и прокормится зиму. Жена его с младшей девчушкой у нас останутся жить. Платой ты не обидишь…

Степаныч выслушал не прерывая, потом расправил окладистую русую бороду и сказал:

— Что ж! Всем известно — работника ищу. Будем вместе робить и о правде разговаривать. Зима длинна. Когда заступишь, Палыч?

— Завтра девчонок отвезу к барыне да и приеду к тебе, — ответил Федор.

О плате он не стал говорить: коли хозяин дружит с Григорием — не обидит. «Знать, есть справедливые люди на свете», — подумал он.

— Чай пить, мужики, идите! — позвал женский голос из соседней комнаты.

В понедельник, забрав Таню и Аксюту, Карпов поехал к Савиным. Прасковья всю ночь проплакала и встала с опухшим лицом. Легче с жизнью расстаться, чем девчонок к еретикам отдавать. Если бы не привычная покорность мужу, ни за что бы не пустила души губить. Лучше Христовым именем под чужим окном кормиться.

Она было хотела ехать с ними, но муж сказал: «Незачем!» — и Прасковья села молча на лавку.

Федор боялся, что жена, увидев барыню, заголосит и все испортит. Он поверил Григорию, что место хорошее для дочерей: вместе будут — уж одно то чего стоит, надо делать так, чтобы барыня взяла.