Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон Страница 11

Когда меня выгоняли из трофейного зала, я шел на улицу и пялился на него через окна. «Где он? – спрашивала тогда тетя Мони. – Что он задумал?»

Как-то ранним вечером, после пристального рассматривания трофейного зала через окно, я пролез через кусты и увидел, как миссис Брайтлиф, приходящая медсестра, разрезала баранью отбивную для тети Мони. Женщины сидели за складным карточным столиком, а со стенки на них смотрел портрет тетиного второго мужа, стоящего на одном колене возле падшего носорога. Мама зашла со стороны кухни, и я был поражен, как не к месту она смотрелась среди наемных помощников и разделочных столов. Я всегда считал, что имея в наличии все зубы, человек может перейти из одного класса в другой, небрежно меняя ранчо на особняк, но теперь оказалось, что я был не прав. Чтобы жить так, как жила тетя Мони, надо было не только учиться, но и иметь определенную склонность к претенциозности, нечто такое, чем не всех наградил Господь. Мама помахала своим высоким бокалом, и, когда она села на тетушкин детский стульчик, я понял: мы обречены.

В воскресенье после полудня Хэнк отвез нас обратно в аэропорт. Тетя Мони продолжала чахнуть и умерла У себя дома в первый день весны. Мои родители присутствовали на похоронах и вернулись в Кливленд через пару месяцев. Они сказали, что надо было разобраться с недвижимостью, встретиться с адвокатами, закончить Дела. Они покидали Рэйли на самолете, а через неделю вернулись на серебряном «кадиллаке», и у мамы на коленях покоилось меховое одеяло. Оказалось, что ее запомнили – и даже хорошо, – но ничто не могло заставить ее раскрыть точную сумму.

– Я буду называть числа, а ты просто говори – больше или меньше, – сказал я. – Это миллион долларов?

– Я тебе не скажу.

– Полтора миллиона?

Я осторожно допрашивал ее среди ночи в надежде, что она заговорит во сне.

– Два миллиона долларов? Семьсот тысяч?

– Не скажу.

Позвонил мой друг, назвавшийся агентом налоговой, но мама смекнула, что к чему. У налоговиков на заднем плане не играет «Джетро Талл». Они также, вероятно, редко начинают разговор со слов: «У меня к вам один маленький вопросик».

– Но мне надо знать, чтобы всем рассказать.

– Именно поэтому я тебе и не скажу, – ответила мама.

Я тогда трудился в кафе, но все равно не гнушался раз в неделю поработать нянькой, чем занимался еще с девятого класса. Дети меня презирали, но в их ненависти была некая близость, почти уют, поэтому их родители меня не увольняли. У них в холодильнике всегда была дорогая еда – нарезанные колбасы и сыры, консервированные артишоки. Как-то вечером в день получки я сказал хозяйке, что моя двоюродная бабушка умерла и что у нас теперь есть «кадил лак» и меховое одеяло. «И деньги тоже, – сказал я, – куча денег». Я думал, женщина пригласит меня воспользоваться чудо-холодильником, но вместо этого она закатила глаза. «Кадиллак, – вздохнула она. – Господи, какими же нуворишами можно стать».

Я точно не знал, что значит «нувориш», но мне не понравилось это слово. «Вот сучка», – сказала мама, когда я рассказал ей эту историю. Затем она стала ругать меня за то, что я вообще говорил на эту тему с чужой женщиной. Через неделю «кадиллака» не стало – его продали. Я винил в этом себя, но оказалось, что родители все равно хотели от него избавиться. Мама купила себе пару красивых костюмов. Она набила холодильник деликатесными нарезками, но не приобрела ни бриллиантов, ни домика на пляже, ни других вещей, которых мы от нее ожидали. Какое-то время деньги служили предметом торгов. Мама с папой спорили о какой-то мелочи, и когда он смеялся и выходил из комнаты – он всегда заканчивал споры, ведя себя так, будто ты был сумасшедшим, и к этому больше нечего добавить, – мама кричала: «Думаешь, я не могу себе позволить уйти? Это мы еще посмотрим, дружок». Если ее чем-то обижал сосед или кто-то в магазине вел себя так, будто ее не существовало, она возвращалась домой и с грохотом вываливала вещи на стол, при этом шипя: «Я могла бы купить и продать этого сукиного сына». Она часто воображала, как произносит эти слова, и теперь, когда она действительно могла это сделать, я чувствовал, что она разочарована тем, как мало удовлетворения оно доставляет.

Я думаю, именно деньги тети Мони оплачивали мою аренду, когда я переехал в Чикаго, чтобы учиться в Институте искусств. Я думаю, именно ее деньги послали мою сестру Гретхен на Род-Айленд в Школу дизайна, а Тиффани – в ужасную, но очень дорогую школу в Мэне. Деньги пошли на то, чтобы переехать с Юга, что для нашей мамы означало повышение уровня жизни. Остальными деньгами занимался папа, финансовый алхимик, который превратил золото в полный почтовый ящик годовых отчетов, которыми только он мог наслаждаться.

Что касается чучел, то канадский музей отверг коллекцию моего двоюродного дедушки. Она была слишком мрачной для аукциона, поэтому зверей и все, что было из них сделано, отдали Хэнку.

«Ты что сделала? – спросил я маму. – Давай все проясним. Ты что сделала?» Был сделан один телефонный звонок, и мне прислали ковер из медвежьей шкуры, который несколько лет пролежал на полу моей слишком маленькой спальни. Поистине сумасшедший материал для ковра: пойдешь в одну сторону – споткнешься об голову, пойдешь в другую – угодишь ногой в раскрытую пасть.

В самую первую ночь наедине с медведем я запер дверь, дважды повернув ключ в замке, и лег на шкуру нагишом, как об этом пишут в журналах. Я надеялся, что побежденный мех и моя голая плоть дадут мне наилучшее ощущение в мире, но единственным чувством была странная неловкость. Кто-то наблюдал за мной, но не сосед или мои сестры, а второй муж тети Мони, тот, которого я видел на картине. С виду он сильно смахивал на Тедди Рузвельта: такая же оправа для очков из проволоки над уродливыми моржовыми усами. Мужчина загонял диких животных по всему миру, и теперь его хищный взгляд падал на меня, нетренированного семнадцатилетнего парня в чересчур больших очках и браслете с бирюзой, осквернявшего имя великого охотника своим костлявым прыщавым задом. Это была неприятная картина, поэтому я за помнил ее надолго.

На втором курсе университета Лиза отвезла ко вер в Вирджинию, где он лежал на полу ее спальни. Мы договорились, что она берет ковер временно, но в конце весны она отдала его соседке, которая погибла в автокатастрофе по дороге домой в Пенсильванию. Услышав о случившемся, я представил себе ее родителей, пару в умопомрачительном горе, которые натыкаются на медведя в багажнике автомобиля своей дочери и гадают, какое отношение он имеет к ее или чьей бы то ни было жизни.

Глава 7. Я меняюсь

Вы осознаете, что молоды, когда кто-то просит у вас денег, а вы воспринимаете это как комплимент.

«Ты классно выглядишь, можно тебя кое о чем попросить? «

Вопрос был задан девушкой-хиппи лет 18 – 19, которая стояла около магазинчика в торговом центре Норс-Хиллз. На ней была простенькая блуза, а из-за длинных, сильно расклешенных джинсов казалось, что у нее нет ступней. Старомодные очки, амулеты, головная повязка: я не мог поверить, что такая крутая девушка и впрямь обращается ко мне.

Тем летом мне было тринадцать. Мы с мамой приехали в Квик-Пик, она вручила мне десятидолларовую бумажку и послала в магазин за сигаретами. Она видела, как хиппи заговорила со мной, как я вошел в магазин и как на выходе задержался, протягивая девушке доллар.

«Кто это? – спросила мама, когда я вернулся в машину. – Что это за девчонка?» Если бы я был с отцом, то соврал бы, сказав, что это подружка. Но мама отлично знала, что у меня нет таких друзей, и я был вынужден сказать правду.

– Ты ведь дал ей не просто доллар, – продолжала мама. – А мой доллар.

– Но он ей нужен.

– Зачем? – спросила мама. – Может, купить шампунь или нитку с иголкой?

– Я не знаю, я не спрашивал.

– Я не знаю, не спрашивал… – Неумелое кривляние легко отбросить и забыть, но моя мама умела копировать людей с необычайной точностью. В ее интерпретации я выглядел испорченным и равнодушным персидским котом в облике человека. «Если ты хочешь дать ей доллар – это твое личное дело, – сказала она. – Но это был мой доллар, и я хочу получить его назад».

Я предложил отдать деньги, когда мы вернемся домой, но это ее не устраивало. «Я хочу не какой-то там старый доллар, – сказала мама. – Я хочу именно этот».

Было нелепо проявлять такую привязанность к конкретной долларовой купюре, но для моей матери это стало делом принципа. «Это мой доллар и я хочу его назад».

Когда я сказал ей, что уже слишком поздно, она вышла из машины и, со словами: «Ну, это мы еще посмотрим» – открыла мою дверцу.

Хиппи посмотрела на нас, я вжался в сидение. «Мам, пожалуйста. Так нельзя». На мгновение обстановка накалилась, но я знал, что теперь она дважды подумает, прежде чем вытащить меня из фургона. «Давай забудем об этом? Дома я верну тебе деньги. Честно, клянусь».