Терри Сазерн - Блистательный и утонченный Страница 19

— О, если бы мы только могли что-то сделать, — взмолилась она.

Ральф посмотрел на нее с любопытством.

— Не переживай, — сказал он, и голос его был нежным. А затем, с настоящей нежностью, он положил руку ей на плечо со словами: — Все будет в порядке. — И она, успокоенная, подняла на него глаза, словно он был единственным человеком, кто действительно понимал. И он взял ее руку в свою.

Не раньше, чем Барби соизволила сесть, все персонажи суда, с королевским, как казалось, апломбом, чего не прослеживалось в предыдущей сессии — видимо, поскольку все они к этому моменту сытно пообедали, — начали свое торжественное шествие: марширующие младшие чиновники, один за другим, в строгой последовательности; судебные репортеры, которые теперь выглядели менее сонно, чем раньше, и менее цинично, видимо, даже надеясь найти что-то стоящее среди событий этого дня и написать об этом; приободрившееся Большое Жюри, а также несколько привилегированных наблюдателей; все уже, по-видимому, успели завести во время ланча новые знакомства и приступали к делу с возобновившимся воодушевлением, словно отражающим исключительно их собственную важность; и наконец в зале появился неизменный судья Лестер, великолепный в своем черном, а за ним доктор Фредерик Эйхнер, оба, на первых взгляд, замечательные мужчины.

При появлении доктора Эйхнера, который должен был пройти к своей трибуне прямо мимо Барби и Ральфа, девушка, не отводя глаз от доктора, протянула руку, как бы пытаясь удержать Ральфа, хотя, естественно, не было и намека на то, что он даже попытается привлечь внимание доктора. Доктор Эйхнер мог бы посмотреть на них, когда проходил мимо, но, очевидно, он их попросту не заметил. Он снова занял свое место на трибуне и ждал судью Лестера, который взбирался на высокий президиум, чтобы усесться.

Жюри все еще пребывало в обеденном настроении, перешептываясь и покашливая, пока судья Лестер раскладывал перед собой бумаги.

На дальней стороне трибуны Жюри стоял наблюдатель и разговаривал с одним из присяжных. Это были оба довольно молодые люди, и они непринужденно болтали, обмениваясь множеством улыбок и жестов. Доктор взобрался на трибуну и с интересом оглядывался вокруг, и в поведении его не было и намека на беспокойство, пока внезапно он не наклонился вперед, схватившись за край трибуны, и в мгновение его лицо внезапно стало мертвенно-пепельным, с выражением горечи и недоверия.

— Если угодно! — обратился он грубым тоном к судье Лестеру и, глядя на трибуну Жюри, он сделал несколько указующих обвиняющих жестов в сторону молодого человека, который разговаривал с присяжным. Это бы не кто иной, как Феликс Тривли.

На мгновение доктор казался вне себя, весь — безмолвное презрение, и, хотя только его обвинительного жеста было достаточно, чтобы вывести мужчину из зала, он все еще держал руку вытянутой, дрожа и молчаливо обвиняя мистера Тривли.

— Что, господи боже, этот человек здесь делает?! — затем воскликнул он, пытаясь обрести контроль над собой. — Это же закрытая сессия, так? Ваша честь, я вынужден сомневаться в неподкупности этого Жюри!

Эта вспышка гнева вызвала огромное волнение в зале суда. Почти каждый из состава Жюри сидел, сгорая от любопытства, а молодой присяжный, с которым разговаривал мистер Тривли, уставился на доктора с открытой враждебностью, в то время как сам Тривли, словно в подтверждение замечаний доктора, просто улыбнулся с натянутой вежливостью и кивнул.

— Доктор рассказывает не все, что он знает, — сказал он очень тихим голосом, и его губы изогнулись в болезненной улыбке, которая не покидала его в течение всего инцидента. И, произнеся это, он слегка повернулся в профиль и принял странную позу, мелькнув при этом маленьким белым пятном на своем затылке.

— Да, я знаю! — сразу же парировал его доктор. — Я знаю эту ссадину! А ее ты чем заклеил? Паучьими яйцами? Господи боже! — он тяжело нагнулся, побледневший, опершись на край трибуны, словно ему неожиданно стало плохо.

— Вы хотели бы так думать, хотели бы, доктор? — ответил Тривли, и только его рот изогнулся в фантастической улыбке, а его тусклые глаза оставались неживыми, абсолютно мертвенно-серыми. — Или это расстроило бы вас? Это бы вас расстроило — и ваши весьма особенные сведения?

Судья Лестер поднял свой молоток, но еще до того, как он смог ударить, мистер Тривли мягко повторил фразу:

— Доктор рассказывает не все, что он знает. — После чего доктор Эйхнер, придя в себя, заговорил настолько громко и отчетливо, что судья Лестер продолжал держать в воздухе свой молоток, замерев от слов доктора.

— Я скажу больше, — заорал он, — у этого человека серьезный случай психического помешательства: ярко выраженный педераст, в тяжелой стадии паранойи!

— Это клевета! — закричал приятель Тривли с трибуны Жюри, наполовину вскочив и дико глядя на судью Лестера и ища его защиты.

— Это клевета, — сказал судья Лестер, ударяя молотком, — и я советую вам, доктор…

— Дайте обвинению быть клеветой! — закричал доктор Эйхнер. — И защита будет: Правда!

— Я советую вам, доктор, — сказал судья Лестер очень громким голосом, — помнить о том, что вы можете быть ответственны за выражение неуважения к этому суду! — И он оглушительно ударил молотком. — Я продолжаю настаивать на порядке в зале!

И когда в зале суда волнение утихло, был слышен только голос доктора Эйхнера, обращающийся к одному из близко сидящих чиновников.

— Задержите этого человека. Я хочу допросить его. — Он говорил в таких уверенных обертонах, но было сомнительно, что чиновник, один из учетных клерков, даже расслышал его. В любом случае он отреагировал на слова доктора ледяным молчанием.

— Я сказал — порядок, доктор, я не буду предупреждать вас еще раз! — Он остановил доктора тяжелым, приказывающим взглядом, безотрывно глядя на него почти полминуты. Однако доктор, казалось, погрузился в свои собственные мысли. Его агрессивное поведение переросло в явную глубокую озабоченность, его глаза уставились на Жюри, не фокусируясь, брови сдвинулись, и весь вид его выражал размышление и сосредоточенность, словно в уме он пытался сопоставить какие-то факты и связать их воедино.

— Вполне очевидно, — начал судья Лестер, прочистив горло, — что развитие событий приняло другой оборот, и ваши претензии к Жюри вполне обоснованны… эти сессии — закрытые, и я должен буду кое-что сказать охранникам, ответственным за допуск в зал неуполномоченных лиц… На совещании мы пришли к выводу, что сведения и факты по этому делу на данный момент отрывочны и недостаточны для того, чтобы Суд мог прийти к какому-либо выводу. Поэтому повторное слушание будет проходить в должном порядке. Я собираюсь назначить это слушание через десять дней, если начинать отсчет с сегодняшнего дня, то есть во вторник, второго мая, и за это время, вероятно, офис прокурора округа продвинется с расследованием, и у нас будет гораздо больше фактов и сведений по этому делу. Настоящее Жюри не будет созываться заново. Основная сторона получит вызов в день, предыдущий слушанию. — Судья Лестер сделал паузу и оглядел Жюри перед тем, как обратиться к ним со своим серьезным заявлением. — Служба в Жюри — это обязанность и привилегия каждого хорошего гражданина. Наши демократические принципы в основном зависят от уважения к этой обязанности, соблюдения этой привилегии. От лица правительства и народа округа Лос-Анджелес я хотел бы напоследок выразить признательность тем из вас, кто присутствовал сегодня в этом зале, за ваше пожертвование и сотрудничество. Суд окончен.

— Что это значит? — прошептала Барби Ральфу — и, хотя и случайно, — крепко сжав его руку. Они поднялись вместе с остальными, и она снова казалась совершенно беспомощной. Он понимающе пожал ее руку в ответ, и они оба огляделись вокруг, отыскивая доктора Эйхнера. Но доктор уже прошел к выходу и, как они сейчас видели, исчезал за дверью, пытаясь догнать кого-то впереди себя. Совершенно очевидно, что именно Феликс Тривли был тем человеком, которого он пытался догнать.

12

Барби и Ральф покинули зал суда в молчании, окруженные возбужденной толпой. Они шагали по холлу здания, уже не держась за руки, и тогда Ральф взял руку девушки и нежно сжал ее. Она отпрянула в сторону, быстро посмотрев на Ральфа с видом обиженного ребенка.

— В чем дело? — спросил Ральф, не в силах скрыть свое раздражение. Он должен был быть сейчас в библиотеке, и, естественно, готовиться к своему экзамену.

Когда Барби не ответила, а вместо этого продемонстрировала свою обеспокоенность какими-то более важными делами, юноша сразу стал хмурым и мрачным. Но внизу лестницы Барби внезапно дотронулась до его рукава, словно пытаясь задержать его, беспокойно озираясь вокруг, словно надеясь, что кто-то ее ждет.