Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 22

— Она будет вашей женой, когда вы па ней женитесь, а пока что дело обстоит иначе.

— Иначе? Вот как! Кто же тогда спит с ней?

Тот, кого мы называем секретарем, сидел как на горячих угольях — оно и понятно.

— Они ведь живут вместе, ваше преподобие.

— Ну и что? — Священник был человек жесткий. — Она его любовница, сожительница, кто угодно, только не жена.

Прищурившись, Морковка хитро смотрел на священника сквозь свои рыжие ресницы.

— Значит, не жена? Хорошо! Тогда от кого у нее наш мальчишка? И кто ей сделал того, которого она еще носит?

Так ни к чему и не пришли. Покричали, а толку никакого не получилось. Потом Морковка рассказывал молодому священнику, когда тот совершил обряд венчания:

— Послушать его, так выходило, будто не я отец детей, а кто‑то другой.

— Ни в коем случае! Просто он хотел сказать, что только теперь вы муж и жена перед богом и перед законом. А раньше дело обстояло иначе. Вот тебе доказательство: раньше ты не мог получить пособие, а теперь можешь. Ясно?

Морковка размышлял одно мгновение, никак не дольше:

— Конечно, ясно, так оно и есть.

Аргумент священника мог убедить любого упрямца. Еще бы!

Про Морковку один из его братьев — самый старший — сложил песню. Ее распевал весь приход.

Наш Морковка — красная головка, Он с ослом связался и не испугался…

Это была грязная, неприличная песня. Но удивляться тут нечему.

ТОРЕГАНО, КОНОПАТЫЙ И ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР (Перевод с испанского А. Старосина)

Торегано был из полиции, из тайной. Служил в комиссариате квартала Каеа Антунес. Выпивал — дай бог. Даже на службе выпивал. Некоторые уверяли, что он но просто выпивал, а горькую пил, глотал стакан за стаканом. Попробуй угадай, сколько тут правды!

Торегано дал что‑то вроде обета. Решил очистить от хулиганов и жуликов Дешевые Дома. А это все равно что вычерпать море решетом. То есть невозможно.

Жителей Дешевых Домов Торегано звал не только хулиганами и жуликами, он звал их также красными свиньями, подлыми или грязными, когда как, потому что не мог решить, что больше им подходит: подлые или грязные.

Он — конечно, Торегано — бродил по разным дорогам, тропинкам, шоссе или перекресткам округи, или округа, что одно и то же. Бродил он ночыо, когда все кошки серы, как и дети соседа. У всякого, кто ему попадался навстречу, он спрашивал:

— Эй, послушайте, куда вы идете?

— Туда‑то.

— Откуда?

— Оттуда‑то.

— Разве вы не знаете, что, встретившись с представителем власти, нужно его приветствовать? А я представитель власти. — Он отворачивал лацкан и показывал жетон.

Прохожий говорил:

— Здравствуйте.

— Громче, черт возьми, я вас не слышу!

— Здравствуйте!

— Вот так. А ну, где вы живете?

— Там‑то.

— Документы.

Просмотрев документы, он отпускал беднягу. Но прежде Заставлял его говорить: «Воспрянь, Испания!»[8]

Если задержанный утверждал, что живет в Дешевых Домах, он подводил его к фонарю — тут нельзя было обойтись одной спичкой, как для проверки документов, — хватал за подбородок, поднимал кверху лицо и пристально вглядывался.

— Да, тебя я знаю. Ты такой‑то. — Торегано говорил с кем как придется, с кем на «ты», с кем на «вы».

Случалось, он не знал задержанного.

— Ты из Дешевых Домов? Ты? Смотри‑ка, я знаю в лицо всех, кто там живет, а тебя не помню.

— Да я работаю целый день. Утром на работу, вечером домой. И ни в какие истории не ввязываюсь.

— Хорошо, так и надо. Ладно, отправляйся. Воспрянь, Испания!

— Воспрянь, Испания! — говорит задержанный и облегченно вздыхает.

Если Торегано сопровождала пара ребят из Вооруженной Полиции, полицейские обязательно нервничали. Мало ли что может натворить человек, когда он под мухой.

Как‑то Торегано задержал Катала, сейчас он работает пожарником. Дело было вечером, и Катала шел с курсов, которые посещал после работы; был он в кожаной куртке, небрит, руки засунул в карманы. Ни дать ни взять коммунист, во всяком случае, такими нх изображают в испанских и американских фильмах.

— Послушайте! Разве вы не знаете, что, когда проходят мимо представителя власти, полагается говорить «Здравствуйте!» А я — представитель власти. — Он, Торегано то есть, отвернул лацкан и показал свой значок.

— Здравствуйте.

— Громче, черт возьми, я вас не слышу.

— Здравствуйте!

— Вот теперь слышу. А ну‑ка, откуда вы идете?

— С курсов.

— Откуда?

— Учусь я.

— Где вы живете?

— В Дешевых Домах.

Он подвел беднягу к фонарю.

— Ты из Дешевых Домов? — Мы уже говорили, что Торегано обращался к людям когда на «ты», когда на «вы». — Ты? Смотри‑ка, я знаю всех в лицо…

— Да я работаю целый день. Утром на работу, вечером…

Торегано обратил внимание на то, что Катала не вынимает рук из карманов.

— Послушайте, когда вы говорите с представителем власти, а я — представитель власти, — он опять показал значок, — будьте добры вынуть руки из карманов, ибо кто поручится, что у вас там не спрятана бомба? Но прежде чем вы ее бросите, я…

Он вытащил пистолет и дулом, словно пальцем, тыкал в грудь Катала.

— Прежде чем вы ее бросите, я…

В тот вечер Торегано был пьянее обычного. А на Катала от удивления словно столбняк нашел. Оба полицейских, которые сопровождали Торегано, отошли в сторону. Ну, думают, когда человек под мухой, он может глупостей натворить.

— …и прежде, чем вы ее бросите, я, так и знайте…

Он по — прежнему упирался дулом в грудь Катала и тыкал пистолетом, как иногда дружелюбно тыкают указательным пальцем. Мало — помалу Торегано успокоился и спрятал оружие.

— Ладно, можешь идти. Воспрянь, Испания!

Только тогда Катала вытащил одну руку из кармана и отсалютовал. Его голос был тоньше ниточки.

— Воспрянь, Испания!

С Торегано вечно что‑нибудь приключалось. Как‑то вечером… Сами убедитесь.

В Дешевых Домах жепщины развешивают белье после стирки, натягивая веревки и проволоку между теми немногими деревьями, которые сохранились на Четвертой и Седьмой улицах (Тортоса и Ульдекона), между теми немногими деревьями, которые орды вандалов, то есть их дети, еще не уничтожили. Это акации. Впрочем, что это за деревья, не так важно.

Веревки и проволоку женщины привязывают к стволам акаций. И Торегано как‑то вечером, когда он, как обычно, заложил за галстук, натолкнулся на одну такую проволоку. Он ударился об нее шеей. Если бы Торегано двигался с большей скоростью — например, ехал на мотоцикле, — ему наверняка отрезало бы голову или сломало шею. А так ничего страшного не произошло. И все‑таки он стал кричать.

— Ах, мать вашу! Убийцы, убийцы! Свиньи! Вы меня укокошить хотели! Вы мне ловушку устроили! Ко мне! На помощь, на помощь!

Он вытащил пистолет и выпустил целую обойму в воздух. Потом Торегано не раз рассказывал товарищам по службе, какую ловушку ему устроили. Друзья над ним смеялись. А он клялся истребить всех красных в Дешевых Домах.

Со временем Торегано перевели в другое место. Рассказывали, будто его отправили на Мальорку. И еще рассказывали, будто там он в один прекрасный вечер затеял драку в таверне и его пристукнули.

И все же Торегано был неплохой человек.

Конопатый же явился — то есть стал — вторым изданием Торегано, исправленным и дополненным, впрочем, скорее дополненным, чем исправленным, и это правда, святая правда. У Конопатого, как видно из его имени — впрочем, это не совсем имя, скорее прозвище, — лицо было такое, словно по нему прошлись катком. Знаете, бывают такие катки, с помощью которых ставят метку на цементных тротуарах, пока цемент еще не затвердел. Из‑за этого лица — оно было все в оспинах — он всегда смотрел так, будто выпил уксусу. Лицо Конопатого и впрямь было зеркалом души. Ведь он был сущая собака, с этим все соглашались.

Он служил Не в полиции, этот Конопатый, а в Городской Охране, в бригаде, что ходит по площадям и рынкам и гоняется за женщинами, продающими чеснок и лимоны — по песете кучка! — и за теми, кто продает сигареты, — контрабандистками; у них на голове тарелка, а в руках дубинка, они не такие симпатяги, как регулировщики, что ходят в белых касках. У Конопатого был еще и пистолет; говорили, что во всей барселонской Городской Охране у него одного был пистолет. Он носил его на всякий случай, потому что кто-то пообещал рассчитаться с ним. Ну и насолил он, видно, кому‑то!

Конопатый ревностно выполнял свой долг. Есть городские страяшики, которые, увидев, как старик продает камни для зажигалок: «Камни! На песету четыре штуки!» — сделают вид, будто ничего не замечают. Конопатый не из них. Конопатый, даже если в этот момент и не находится при исполнении служебных обязанностей, непременно задержит старика. Такой уж он был. Долг прежде всего. Да к тому же дело Это было ему по душе. Вот так‑то!