Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла Страница 25

— Сюда скорее! Беспроигрышная лотерея!

— По песете, по песете!

— Всего реал, всего реал!

— Эй, молодцы! Вот гаванские леденцы!

— На дуро килограмм, на дуро!

— Нейлоновые чулкн и носки!

Металлической щеткой продавец проводит по чулку или носку. Не рвется. Вы видите? Ну, прямо фокус. Не рвутся, да и только. Покупатели попадаются на удочку и покупают. Как всегда. Кто‑то пытается их разубедить.

— Давай поспорим! Через два дня они у тебя поедут.

— Это у вас поедут, у вас, наверно, ноги потеют.

— Ноги у меня не потеют. Но этого мошенника я выведу на чистую воду!

Люди продолжают покупать. Люди верят в счастливые покупки. Им нужно верить в счастливые покупки.

Рыночек — это муравейник, осиное гнездо, целый мир.

И когда Конопатый напал на эту толкучку, на этот муравейник, на это осиное гнездо, на этот мир, эта толкучка, этот муравейник, это осиное гнездо, этот мир закипели, стали кусаться, жалить, бить, колотить, бесноваться.

На заре существования Рыночка — ведь не полагается торговать по воскресеньям, когда все магазины закрыты, — послали туда несколько полицейских из Городской Охраны. Послать‑то послали, да… Как только кто завидит на горизонте полицейского, поднимает крик: «Тревога, тревога! Фараоны!» А что тут оставалось делать? И начиналось столпотворение. Лотки опрокинуты, товары на земле, крик, беготня. Жители Дешевых Домов солидаризовались с продавцами и помогали им прятать товары в коридорах своих домов. В мгновение ока товары исчезали, оставались только пустые лотки. Полицейские носились по всей улице. Приходилось выпускать одного, чтобы схватить другого, и кончалось тем, что продавцы ускользали из их рук. Тогда решили послать Конопатого. Если с этим не справится Конопатый, значит, и сам черт не справится. И Конопатый не справился. Да и разве мог он покончить с Рыночном, когда его самого чуть не прикончили?

Конопатый прибыл с грузовичком, одетый в штатское, с пистолетом, с помощниками. Люди уже не кричали: «Тревога, тревога! Фараоны!» Они кричали: «Конопатый! Конопатый!» И кинулись прятать товары в коридорах ближних домов.

Конопатый не торопился и не терял спокойствия. Он не собирался сразу покончить с Рыночном. Он знал, что многие товары проскользнут у него между пальцами, но многие попадут в грузовик. Он набьет грузовик доверху.

И помощники набивали грузовик — смотреть любо — дорого.

— В грузовик! В грузовик!

А кто упирался, того Конопатый трескал дубинкой изо всех сил. Грузовик ехал медленно: нужно было его набить доверху. Некоторые лотки были уже полностью опустошены. Полицейские пошли по домам. Хватали тюки. Отбирали силой. Били. Нагружали грузовик. И грузовик снова двигался вперед. Конопатый стоял на задней лесенке. Кое‑кто кричал:

— Вор!

— Рогоносец!

Конопатый только ухмылялся. Подумаешь, чем хотят взять!

— Ах ты такой‑то!

— Ах ты разэдакнй!

Конопатый не выходил из себя. Его помощники тоже, Посыпался град камней неизвестно откуда. Конопатый вытащил пистолет.

— Ах, мать твою так!

— Ух, мать твою разэдак!

Кирпич разбил ветровое стекло, шофер потерял управление и врезался в стену. Конопатый целился то в одного, то в другого. Связкой бананов ему дали под ребра. Он в бешенстве зарычал и прыгнул туда, откуда, по его мнению, бросили бананы. Но тут ему залепили капустной кочерыжкой. В лицо.

Теперь уже бранился Конопатый.

— Ах, мать вашу!..

Помощники носились за ним из стороны в сторону как оголтелые, молотили дубинками направо и налево и все дальше отходили от грузовика. А торговцы не зевали и растаскивали свои товары.

Когда Конопатый и его люди, устав от беготни, вернулись к грузовику, он был пуст.

Конопатый почернел от злости. К тому же грузовик был сломан и ехать на нем было нельзя. Позвонили — приехала машина, взяла грузовик на буксир. Конопатый ругался на чем свет стоит и едва не плакал. А окружающие злорадствовали.

— Пусть он лопнет, пусть сдохнет, бандит проклятый!

На Рыночек, или Восточный базар, он больше не возвратился.

Сейчас, когда мы пишем эти строки, канун Иванова дня, ночное веселье: мальчишки валят в кучу дрова и солому, через несколько минут, как совсем стемнеет, они подожгут

Эту кучу. Красивый будет костер. На вершине костра они поместили куклу в кителе, в фуражке и с надписью на груди. Эта надпись — и поэма, и учение, и требование, и…

ПРИНИМАЮЦА ДРОВА НА КАСТЕР КАНАПАТОМУ

Соседи дают дрова, чтобы Конопатый лучше горел. Никто не отказывает. Если бы могли, его сожгли бы живьем. Так что…

КАК УМЕР ДЯДЮШКА СЕРРАЛЬТО (Перевод с испанского А. Старосина)

Дядюшка Серральто приехал в Барселону во время диктатуры Примо де Риверы, когда для строительства выставки требовались рабочие руки. Он привез с собой жену и троих детей. Четверо родилось здесь. Он был одним из первых жителей Дешевых Домов в районе Эдуардо Ауноса. Дети выросли, а жена, пышнотелая и красивая, нисколько не мучаясь, умерла от сердечного приступа, словно уже не была им нужна. Что ж, такова жизнь!

Дети — три дочери и четыре сына, мы забыли об этом сказать — вышли замуж и женились молодыми и разъехались по соседним кварталам. Никто не поехал в Барселону — так у нас называют центр города и вообще любое его место начиная с площади Испании, словно мы живем в Китае, или стратосфере, или где‑то еще. Итак, никто не поехал в Барселону. Дети поселились кто где — кто в Кантунесе, то есть в Доме Антунеса, кто в Порте, кто в Плюс Ультре или Нонт де лос

Гососе, кто в Колонии Сантнвери, кто в Колонии Баусили, Колонии Канти, и, наконец, самая младшая, выйдя замуж, осталась в Дешевых Домах. Дядюшка Серральто поселился с нею. Он работал на строительстве, каждую неделю отдавал свою получку дочери, дочь о нем заботилась, и он был доволен и даже счастлив. Дядюшка Серральто всегда отзывался о своих семерых детях с гордостью — какие они у него вышли работящие и честные, и добавлял: хоть и жили в квартале жуликов. Рассказывал, как он вывел их в люди, как заботился о том, чтобы у них все было, несмотря на бедность. Он очень гордился своими семерыми детьми — «Вот если б ваша мать была жива!» — и даже находил некоторые удивительные совпадения: у него было семеро детей, в районе было семь кварталов и в каждом из этих кварталов жил кто‑нибудь из них. «Вот если б ваша мать была жива!»

Теперь кварталов стало больше, а некоторые, вроде Колонии Канти, наполовину исчезли. Два — три квартала прибавились: дома СЕАТ; Полицейские Корпуса рядом с Пороховым Погребом; Корпуса Проезда Клос, за фабрикой КАПА. Жители по — своему окрестили некоторые из этих новых кварталов. Должно быть, своего рода кинематографическая муза посетила их, потому что Полицейские Корпуса, расположенные на вырубленном склоне и обращенные фасадом на запад, они назвали Голым Городом. Несколько корпусов, окрашенных в яркую охру, и примыкающих к Полицейским, получили название Желтого Города. А корпуса, прячущиеся среди холмов, что за КАПА, — Сокровенного Города. Группу бараков по соседству с домиками Налогового Управления, которые были построепы в начале проспекта Пуэрто Франко, рядом с Гран Виа, а теперь уже исчезли, назвали Пограничным Городом: «Даллас, бах, бах!» — восклицали наиболее Экзальтированные граждане. Дядюшка Серральто так и не узнал об этих новых кварталах. Для него их было по — прежнему только семь, столько же, сколько у него детей. («Вот если б ваша мать была жива!»)

Когда дядюшке Серральто исполнилось шестьдесят пять, он вышел на пенсию и стал давать дочери двадцать дуро в месяц вместо тридцати или сорока, которые приносил прежде каждую неделю. Она начала кривить рот и говорить, что из семерых братьев и сестер только она одна гнет спину, чтобы содеряшть отца. Она созвала остальных на совещание и после пререканий: «Ты молчала, пока он приносил зарплату каждую неделю!» — «Еще бы! Вы, конечно, думаете, что я на нем наживалась, а он проедал вдвое против того, что приносил!» — итак, после пререканий дети решили, что отец будет жить у каждого по месяцу. «Вот если б ваша мать была жива!»

Так дядюшка Серральто вступил в период жизни, через который проходят почти все бедняки и который можно назвать своего рода изгнанием: месяц у одного, месяц у другого, ругань с невестками, укоры детей, проказы внуков и любовь к ним. В конце каждого месяца он собирал свои пожитки, то есть то, что на нем было, кисет и футляр для очков, подаренный ему монахинями, и уходил к сыну или дочери, согласно заранее определенной очередности. Рушились мечты о завтрашнем дне, надежды, которые он возлагал на своих детей, заблуждаясь, как все родители, самым роковым образом. Где вы, прежние времена? «Вот если б ваша мать была жива!»

Дядюшка Серральто стал угрюмым и желчным брюзгой. «Еще бы, я же ни на что не годен!», «Еще бы, я я «е не приношу получку каждую неделю!», «Еще бы, я же не…» Он рассказывал о своих горестях приятелям, гревшимся с ним на солнышке, таким же старикам, как и он, с теми же заботами — хотя каждый из них считал себя самым несчастным. «Мне и на сигареты не дают. Только зять — всегда существует щедрый зять — меня спасает, дает иногда пачку!..» «Вот если б мать была жива!»