Юрий Петкевич - С птицей на голове (сборник) Страница 26

Я искупался, а когда приехал домой, и папа уже веселый. Наступил вечер, бабушка включила свет, но электричества не было, и она сказала папе:

— Иди, толкни столб!

Папа посылает меня:

— Иди, Кеша, толкни!

— А почему я? — отвечаю. — Я не умею.

Папа взял бутылку, выходя на улицу, и я за ним.

— Держи стакан, — папа сел на лавочке и налил мне, не жалея.

Я выпил, в голове разгорелся пожар, и где было пусто на сердце, там наполнилось весельем. Папа закурил, и я попросил у него сигарету, почувствовав себя взрослым.

— Знаешь, как выбирать невесту? — спросил папа. — Сначала присмотрись к ее мамаше — очень скоро красота у девушки, как загар, сойдет, и она приобретет такую же фигуру, как у матери, и с этой фигурой тебе придется жить…

Выслушав его, я хотел спросить, как он выбрал мою маму; еще захотел спросить, что же такое произошло — из-за чего они развелись, как поделили между собой меня и сестру и распилили пополам шкаф, но подумал — зачем сейчас, на лавочке, когда так хорошо, вспоминать это, если ничего не изменить. Мы допили вино, и папа заснул сидя. Я растолкал его, отвел домой и уложил в постель, а сам вернулся посидеть на лавочке.

Я курил одну за другой сигареты, глядя, как падают звезды, а из клуба после танцев тащились парочки; я не мог понять, что за интерес целую ночь бродить туда и сюда — никак не могли расстаться.

Я накурился на всю будущую жизнь, а утром проснулся, прислушиваясь к сердцу, но почувствовать не могу, как оно бьется; как ни прислушивался — сердца у меня нет; тут слышу — после тихого дождичка поднялся ужасный ветер; выглянул в окно — от цвета каштана земля белая, как зимой.

После того как мама вчера расплакалась, не мог найти для нее слов, вспомнил про стекло, которое перед грозой разбил, закрывая сарай, и сейчас обрадовался — будет чем заняться. Пошел в сарай и за досками нашел картину с голой женщиной. Я ее нарисовал, когда еще носил галифе. Хотя бабушке картина не понравилась, папа сделал раму под стекло и повесил ее на стену.

— Она же не совсем голая, — заметил папа, на что бабушка проворчала:

— Лучше бы голая, чем в таких трусах и майке.

— Они точно такие, — ответил я ей, — как ты мне пошила.

Когда дома никого не было, бабушка спрятала картину, и вот теперь она нашлась, даже стекло не разбилось, как я вчера подумал. Я обрадовался, взял тряпку, чтобы смахнуть пыль, но за годы она окаменела, и я пошел на речку. Я держал картину за раму — и так крепко взялся пальцами, что почувствовал, как бьется жилка — не на руке у меня, а будто деревянная папина рама живая.

После грозы речка разлилась — к воде трудно подойти. Нашедши бережок, я затаил дыхание, протирая мокрой тряпкой стекло. На хранившейся в сырости картине вырос мох — жалко не картину, а ушедшее время, и я решил повторить ее. Когда-то я нарисовал голую женщину играючи за полчаса, а сегодня, измучившись, закончил к вечеру. Пока я вымыл кисточки, прибежала в сумерках, как всегда, поиграть в дурачка дочка бухгалтерши Сорокиной. Я нажал на выключатель — нет света.

— А у нас есть, — удивилась Дуня и с сожалением, что не удалось сыграть, ушла.

— Иди, — выправила меня мама, — толкни столб.

Я вышел и, задумавшись, сел на лавочке, опустив глаза на белую от каштанового цвета улицу. Обычно после грозы дети шлепают босиком по лужам, а сейчас — ожидай снега, когда цветут сады. Я услышал с горки шаги и, подняв голову, увидел Тасю.

— Зачем, — остановилась она, — ты меня подкарауливаешь?

Распахнулось окошко, из него выглянула мама.

— Толкнул?

— Толкнул.

— Еще раз толкни! — настаивала мама и едва стекла не разбила, закрывая окно.

— Мне кажется, — сказала Тася, — ты от меня чего-то ждешь.

— Ты уже спрашивала, — заметил я.

— Не помню.

— На радоницу, — напомнил я, — ты с детьми — с кладбища, а я на кладбище — и у нас получился очень хороший разговор, помнишь?

Тася пожала плечами.

— Не помнишь? — удивился я. — Когда мы попали в грозу!

— Грозу помню.

— Неужели не помнишь, — продолжал я удивляться, — что говорил тебе?

— Почему ты за мной не ухаживал, — едва слышно прошептала Тася, — прежде чем я познакомилась с мужем?

— Ты это вчера тоже спрашивала, — загрустил я. — Разве я к тебе когда-нибудь приставал? Я ничего не жду от тебя, — развел руками, но повторить про сестру другой раз, так же волнуясь, нельзя, и на сердце, которое ей на радоницу открыл, было пусто. — Помнишь, как из дырки в сапоге хлестала вода?

— Из какого еще сапога?! — вскричала Тася. — После грозы у меня заболели дети, а когда они болеют, забываешь обо всем. У тебя нет детей, и ты не можешь меня понять.

— Почему у тебя часто болеют дети? — спросил я и заткнулся, понял: из-за того, что люблю Тасю, у нее и болеют дети, но я не могу с собой ничего поделать.

— Тебе надо жениться, — сказала Тася. — И все, что выдумал обо мне, уйдет, а когда появятся дети, ты даже не вспомнишь обо мне.

В доме зажегся электрический свет. От окон пролегли растворяющиеся во тьме, будто задымленные коридоры; в одном из них взъерошенная на пол-улицы прическа мамы. Тася поспешила дальше, а я — в калитку и, войдя в дом, зажмурился. Спать ложиться еще рано, молча поужинали, и я вспомнил о маминых колышках рядом с папиной могилой. Ночью не мог уснуть, распухла голова от мыслей, и назавтра не знал, куда деться от них, пока не вспомнил про картину. Еще сохранился гвоздь на стене, где прежде она висела, и я повесил новую. Мама не уезжала, а я не спрашивал, когда уедет; каждый день ходил смотреть на большую после грозы воду, в сумерках возвращался, но дочка бухгалтерши перестала приходить играть в дурачка. Я понял, если мама не уедет, Дуня больше не придет, а я же не могу маме сказать, чтобы уезжала. Мама сидела впотьмах, и я догадался — она не зажигает электричества, чтобы не видеть голую женщину на стене. Я не мог представить, о чем, заняв на кладбище место рядом с папой, мама думает, если бы она не начала о своем детстве. Всю жизнь нам нечего было сказать друг другу, теперь я узнал — у нее все то же на душе, что и у меня, — может, у всех людей одно и то же, а мы не хотим признаться.

— Неужели нет в жизни ничего лучшего, — изумился я, — как бросать в речку камешки?

Назавтра, забеспокоившись, что мама не возвращается, приехала сестра.

— Что случилось? — спросила она у мамы. — Как ты себя чувствуешь?

Мама ей ответила:

— В деревне мне голова не мешает, как в городе.

Я глянул в окно — не Тася ли идет, но это не она, а Дунечка со своей мамой куда-то пробрели мимо. И когда я увидел их вдвоем, вспомнил, как папа советовал мне выбирать жену, и я загрустил, ужаснувшись, как растолстела бухгалтерша. Ветер раскачивал тонкие деревца, высаженные вдоль улицы; повалил среди зелени мокрый снег, и — так густо, что за дорогой не стало домов.

— Отойди от окна, — попросила сестра, — затемняешь.

Она уставилась на голую женщину на стене, и, следя за ее выражением на лице, я схватился за вспыхнувшие щеки.

— Разве это та? — пробормотала сестра и, глядя на меня, сделала вид, что узнала прежнюю картину, вздохнула: — Это я уже другая…

Я понимаю — каждый раз, как она выходит замуж, становится другой; еще понял, почему не удалось повторить картину — после смерти бабушки и папы разучился рисовать. Я стал думать, как вернуться в то время, когда все были живы и я ходил в галифе и в кирзовых сапогах. Снег так же неожиданно, как начался, перестал; дорога после него мокрая и черная. К вечеру на западе облака истончились, солнце так и не пробилось сквозь них, но на крышах будто солому постелили. Случайный луч попал на березу во дворе — отчетливей на ней затрепетали листочки, и по стенам в комнате пробежал теплый ветерок. Вдруг небо как бы шторой задернули, но закат все еще пробивался сквозь нее, а в доме, не успели опомниться, уже ночь. Зажгли электричество, сразу же в черном окне ничего не видно. Сестра, опечалившись, все еще смотрела на меня — белки ее глаз в тени от абажура засветились будто фосфорные, вобрав в себя холодный свет выпавшего днем снега.

Мне приснилась зима, и я иду на кладбище. У ворот толстая женщина в ватном пальто продает цветы. У нее в руках много букетов под марлей, чтобы цветы не замерзли. Солнце сияет, снег сверкает и под ногами скрипит, когда женщина переступает с ноги на ногу, а над головой ясное синее небо. За цветами не видно у продавщицы лица, подхожу ближе — глаза у нее закрыты, но я узнал маму Дунечки. Не я один, еще шаги на снегу. Бухгалтерша открывает глаза, откидывает марлю и продает цветы. Люди бегут с букетами живых цветов на морозе, скорее, чтобы успеть их донести живыми, и на лицах их неподдельная, неописуемая радость, будто они сейчас увидят своих дорогих родных. Я ищу в карманах, но денег нет, и у меня не может быть радости без цветов. Иду среди каких-то людей — перед нами несут гроб. На кладбище ведутся ремонтные работы — вместо дорожки вырыта канава, прокладывают под землей непонятно зачем трубы. Процессия сворачивает в сторону, приходится идти согнувшись в три погибели под нависшими, тяжелыми от снега ветками, а каково мужикам, которые несут гроб, и я вижу в нем свою маму. Но я знаю — под снегом все живое, он вдруг растаивает, и на ветках — листья. Гроб проносят под деревьями, а освободившиеся от снега ветки раскачиваются, и мужики, выпрямившись, обмакнули в мокрые листья лицо мамы. Так она в последний раз простилась с жизнью — вот уже вырыта могила, и сейчас на гроб положат крышку и заколотят гвозди…