Елена Котова - Легко! Страница 29

– Да, сейчас делаю проект с архитектором. Я никуда не тороплюсь, работаю, только когда хочется. Где рабочих брать, пока не знаю, хоть нелегальных таджиков вези. А ты, Эрнест, присмотрел что-нибудь в Цюрихе?

– Смотрю всё. Но, кстати, мой приятель только что купил дом у озера на немодной, правда, стороне, зато большой: три спальни на втором этаже, а первый – огромная застекленная гостиная. Фантастический вид на озеро. И всего за две единички. Швейцарские две. По-моему, гуманно.

– Анна, ты уже почти год в Лондоне, а все никак не купишь квартиру. Не похоже на тебя.

– Трудно найти, всё не только дорого, но и не подходит ни с какой стороны. Я уж и планку цены подняла, и все равно нет ничего, во что стоило бы вложиться.

– Анна, ты в Лондоне работаешь, как я понял, – вступил в разговор Алекс. – Я вот никогда не понимал, зачем красивой женщине работать? Почему не быть просто женщиной? Вот зачем тебе карьера? Ты, конечно, очень привлекательна. Но это как-то неженственно – работать. Это накладывает отпечаток. Ты красива, у тебя великолепная улыбка, но у тебя же взгляд убийцы – не потому, что ты плохая, а потому, что ты всё время как на войне. Всё время с ружьем наготове. Вот и Эрнеста вчера на горе за можай загнала. Это всё из одной оперы.

Начался гвалт. Борис и Женя, не говоря уже о трофейных женах в количестве трех штук, загалдели, заверещали о мужском шовинизме, а Анна вдруг поняла, что она действительно единственная работающая женщина из присутствующих.

Она это уже не могла вынести. Ей не хотелось показывать обиду, но через пару минут, сказав, что у нее разговор с Америкой, Анна вышла из-за стола, поднялась в свой номер и заплакала. Вот так всегда! Почему мужчины видят в ней угрозу? Наверное, считают, что, по сути, приехали в горы своей мужской компанией, а женщины – это не более чем украшение стола, но не члены компании, и им надо либо молчать, либо, как Лола, капризничать? Тогда это мило и женственно?

Ей было так не по себе всю эту неделю, что, когда Джон звонил, она капризничала. Анне не хватало Джона, при котором она была бы просто женщина, ей становилось не по себе со своими, в общем, близкими друзьями. Но диалоги с Джоном по телефону всю неделю разлаживались всё больше и больше, оба раздражались и расстраивались, тянулись друг к другу и натыкались на очередное разочарование.

Ни один из них уже не понимал: игра это или нет, нуждаются ли они друг в друге, и если да – хорошо это или плохо?

Когда они наконец встретились в ресторане – Джон сразу по возвращении в Британию улетел в командировку по Европе, – был уже апрель. Джон не вспоминал свое катание, а больше рассказывал про Барселону. Анна пересказала ему тот разговор в Саас-Фе.

– Ты права, многие воспринимают тебя как угрозу. Или как напоминание о том, чего нет в их собственных женах и любовницах. Это не всегда приятно. Знаешь, в каждой большой компании выбирают кого-то в качестве мишени для острот и просто не чувствуют, когда пора остановиться.

– Я что, правда, агрессивна?

– Совершенно нет, скорее, наоборот. Я наблюдал тебя на приеме в посольстве, ты почти всё время молчала, как будто смущалась. Ты слишком чувствительна, и это еще одно противоречие в тебе. Ты сильная, бываешь жесткой, но тебя так легко обидеть. А я скучал. Каждый раз, слыша русскую речь, я думал о тебе.

Они закончили ужин, пошли домой. Джон привлек Анну к себе, снял с нее пальто, уронил его на пол. Поднял Анну на руки и положил на стол. Сбрасывая одновременно с себя одежду, стал медленно ее раздевать: свитер, блузку, которую он расстегивал по одной пуговке, медленно стягивал джинсы.

– Так хорошо снова чувствовать твое тело. Оно всё еще мое? Я всё время думал, что там делает моя baby-cat? А что будет со мной, если baby-cat больше не захочет меня видеть?

Он вошел в нее, стоя у стола и лаская ее грудь. Потом осторожно перевернул на живот и вошел сзади. Исступленно повторял:

– Бэби, кончи для меня, ну еще раз, пожалуйста!

Устав, отнес ее на кровать, сел на нее и осторожно вошел ей в рот. Он был ненасытен в ту ночь, отвергал все границы, хотел насладиться своей властью над ней, утвердиться в том, что эта женщина принадлежит ему и только ему.

Анна была вся растворена в нем, она не возражала против его затей, размазывала по лицу и груди его соки, слизывала их со своих пальцев, отчего Джон приходил в еще большее возбуждение, и всё повторялось вновь и вновь.

Он лег на бок рядом с ней, продолжая сжимать ногами ее тело. Она обвила его руками, и два тела застыли, не в силах пошевелиться. Они замерли голые поверх одеяла, не чувствуя холода из открытого окна и не нуждаясь ни в каких словах. Раздражение прошедших недель исчезло. Они были одно целое. Они чувствовали себя как выплакавшиеся наконец дети, умиротворенные, успокоившиеся, что всё, терзавшее их, прошло и теперь всё будет хорошо.

– Я так скучала по тебе, Джон. Это было так долго, целая вечность.

– Короче, чем рождественские каникулы.

– Нет, намного длиннее, намного…

– Я знаю, о чем ты говоришь. Нам обоим всё труднее. Давай спать. Не отворачивайся только. Я хочу спать именно так, держа тебя и руками, и ногами. А если я тебя разбужу вдруг ночью…

Джон заснул как ребенок… Среди ночи он проснулся, всё еще крепко обнимая Анну. Он чувствовал, что вот теперь он отдохнул. Его пальцы заскользили по ее плечам, по груди, по талии, погладили упругие бедра и начали пробираться в самые заветные места. Анна вздохнула в полусне, поцеловала его, и ее рука стала гладить волосатый живот Джона, опускаясь всё ниже и ниже…

Утром он наблюдал, как она одевается и причесывается, небрежно водя щеткой по волосам. Джон видел счастливое и беззаботное лицо. Анна так была занята своим нарядом, что его кольнуло: а значит ли он для нее что-то? Он варил кофе, когда она вошла, излучая радость, в тонком черном брючном костюме и туфлях на высоких каблуках, топе настолько телесно-золотистого цвета, что казалось, офисный пиджак надет на голое тело. На плечи был наброшен оранжевый платок. Это выглядело так сексуально, что Джон снова почувствовал желание. Он толкнул ее на диван и медленно начал расстегивать молнию на брюках. Он даже не был уверен, что сможет взять ее еще раз после ночного безумства, но ему нужно было это чувство обладания ею, ощущения, что она принадлежит ему и только ему.

Анна вновь поправляла прическу перед зеркалом. Джон снова увидел ее счастливое лицо. Он подал ей плащ и повернул к себе:

– Я так счастлив, когда ты улыбаешься. Ты будешь мне всегда улыбаться? Даже когда я, как сейчас, должен уходить?

Она положила ему руки на плечи и улыбнулась, глядя в глаза:

– Чтобы вернуться, приходится сначала уйти.

Джон вышел на улицу в солнечное утро. Весна уже развернулась вовсю. Энергично шагая к метро «Пикадилли», он улыбался, все еще чувствуя на губах вкус ее кожи. Что за чудный вечер и чудная ночь! А какой кошмар его ждет на работе… И завтра улетать в Эдинбург на выходные. Почему она всё-таки никогда не показывает, что ей грустно, когда они расстаются? «Чтобы вернуться, приходится сначала уйти».

Анне было очень трудно не показать Джону, что она готова повиснуть на нем со словами: «Не уходи!» Она прошлась до Бонд-стрит, наслаждаясь и весенним солнцем, и ветром, который остужал ее лицо, все еще горевшее от поцелуев Джона, его утренней щетины. Она вошла в зал заседаний, держась, как обычно, очень прямо. «Всегда помни о своей балетной походке», – говорила мама. Анна заняла свое белое кожаное кресло и положила перед собой бумаги. Двадцать мужчин смотрели на счастливую женщину в оранжевом шелковом платке и видели, что мысли ее совсем далеко, а по губам блуждает улыбка.

Анна взяла себя в руки и на позитивном драйве ночи прекрасно провела заседание. Она не решила все поставленные перед нею задачи, оставшуюся же часть так грациозно отодвинула в сторону, что никто не счел это за поражение, а значит, она при первом удобном случае сможет вернуться к этим вопросам.

Она пришла домой в отличном настроении и подумала, что даже если Джон – что скорее всего – не появится сегодня, это ее не огорчит, у нее накопилось много собственных дел.

Раздался звонок:

– Я не приду сегодня. Я так хотел, но в офисе убийственно, пришлось перенести ужин с клиентом на девять, а это значит, не получится сегодня ничего. Не страшно?

– Это жизнь. Я, конечно, огорчена. Немножко. Но ведь мы ничего не можем изменить.

– Baby-cat, ты великолепна! Умница, настоящая умная кошка. Спокойной ночи!

Джон с облегчением повесил трубку, а Анна мгновенно почувствовала себя совершенно несчастной. Она знала, что вчерашний взлет был искренен, что утренние поиски грусти на ее лице были неспроста, и вчерашняя ночь, и эта страсть и нежность значили больше, чем еще один вечер сегодня. Она все понимала разумом. Но ей было незачем себя обманывать: он не пришел, и всё померкло. Не было победного дня на работе, ей хотелось плакать, и она опять чувствовала себя одинокой девочкой, ей так хочется, именно сейчас и немедленно, прижаться к Джону. Он вернется, конечно. Но почему он не может быть здесь тогда, когда – как в эту минуту – он так ей нужен?