Бенджамин Леберт - Crazy Страница 3

«К шестнадцати годам уже пора бы научиться держать в руках треугольник», — делает вывод учитель математики Рольф Фалькенштейн. Он возвращает его мне, не оказав никакой помощи в попытках начертить доказательство равенства фигур. Не повезло. Сел в лужу в первый же учебный день. Я качаю головой. А ведь все начиналось так хорошо. Первые уроки, французский и английский, прошли нормально, я выдержал знаменитое ненавистное выступление с сольным номером — рассказом о себе. Дело привычное. Встать перед классом, не зная, куда девать руки, и сказать:

Всем привет. Меня зовут Бенджамин Леберт, мне шестнадцать лет, я инвалид. Упоминаю об этом только для того, чтобы вы были в курсе. Мне кажется, что это в наших общих интересах.

Восьмой «Б» класс, в котором я сейчас нахожусь, отреагировал вполне адекватно: несколько тайных взглядов, легкие смешки, первая быстрая оценка моей персоны. Для парней я превратился в одного из типичных идиотов, с которым можно не считаться, а для девиц просто перестал существовать. Вот чего я добился.

Француженка Хайде Бахман сказала, что в интернате Нойзеелен совершенно не имеет значения, инвалид я или нет. В Нойзеелене обращают внимание на более важные, объединяющие людей ценности. Хорошо, что теперь я это знаю. Восьмой «Б» класс небольшой — двенадцать учеников. Включая меня. В государственных школах всё по-другому. В каждом классе около тридцати пяти человек. Но зато не нужно платить. А мы платим. Пока есть деньги. Мы сидим как одна большая семья. Столы расставлены подковой вокруг учителя. Мы чуть ли не держимся за руки, до того друг друга любим. И интернат тоже любим. Одна группа, одна дружба, одна семья. А математик Рольф Фалькенштейн — наш папочка. Длинный парнишка. Около метра девяносто. У него бледное лицо и высокие скулы. Один из тех, чей возраст прямо на лбу написан. Пятьдесят. Ни больше ни меньше. У Фалькенштейна жирные волосы. Трудно определить их цвет. Скорее всего, седые. Длинные неухоженные ногти. Я его немного побаиваюсь. Вот он резко стукнул по доске своим огромным треугольником. Проводит линию в середине чертежа. Наверное, это что-нибудь типа прямой. Пытаюсь срисовать с доски. Но у меня ничего не получается. Треугольник все время соскальзывает. В конце концов провожу линию от руки. Картинка выходит довольно забавная. Больше похоже не на прямую, а на веселого дракончика. После урока Фалькенштейн отводит меня в сторону. «Тебе понадобятся дополнительные занятия, — говорит он, — и, насколько я понимаю, каждый день не меньше часа». Меня охватывает дикая радость. «Ладно. Надо так надо». Я ухожу.

2

После обеда мы с ребятами идем в деревню. Это недалеко. Самоподготовка сегодня будет позже. Даже Трой с нами собрался. Молча ковыляет сзади. Время от времени поворачиваюсь к нему.

— Трой, что ты делаешь?

— Ничего.

— Но ведь что-нибудь ты все-таки делаешь?

— Да ничего я не делаю.

Оставляю его в покое. Его крупная фигура позади меня, уголком глаза вижу неопрятные черные волосы. Мы останавливаемся перекурить. Курят все: Янош, толстый Феликс, тонкий Феликс, Трой и даже мелкий Флориан из седьмого класса, которого все называют девчонкой.

— Ну и как прошел твой первый учебный день? — спрашивает он, затягиваясь. У него начинают слезиться глаза, он кашляет.

— Нормально.

— Нормально в смысле хреново?

— Нормально в смысле хреново.

— У меня то же самое. Рейманталиха хочет, чтобы я трижды переписал распорядок дня.

— Перепишешь?

— За кого ты меня держишь? Я что, по-твоему, лох?

Ну уж нет, он явно не лох. У него заблестели глаза. Смотрит зло. Темно-каштановые волосы растрепались. Уставился куда-то вдаль. Морщит лоб.

А я вспоминаю про дом. Самый замечательный дом во всем Мюнхене. Отсюда до него больше часа езды. Недалеко, но недостижимо. Собственно говоря, в нашем доме нет ничего особенного. Голубая халупа из обожженного кирпича на маленькой прямой улочке. Рядом две лужайки. На них можно играть. Больше ничего нет. И тем не менее это самый замечательный дом во всем Мюнхене. Что бы я сейчас делал, будь я там, а не в этом чертовом интернате? Читал бы, писал, немного бы поспал. Может быть, помог бы маме вымыть посуду. Или оказывал бы содействие Пауле, своей сестренке-лесбиянке, в поимке новой добычи — Сильвии, дочери соседа. При этом нам бы пришлось соблюдать осторожность. Что хорошего, если об этом узнают родители. В этом смысле они очень чувствительные. Родители. Как жалко, что я не дома. Я в интернате, вернее — на какой-то деревенской лестнице.

Сижу и болтаю с Флорианом, которого все называют девчонкой. Он снова втягивает сигаретный дым. Кашляет. На этот раз сильнее. Подходит Янош. «Пай-девочка не слишком вынослива, — говорит он, — но отчаиваться не стоит. Чего еще нет, то может появиться». Ржет. Подсаживается ко мне на лестницу и открывает банку пива. Троя мы оставили на стреме. Он стоит около куста шиповника. Если появится кто-нибудь из учителей или воспитателей, то он забьет тревогу. Иначе нас ждет нехилое наказание. Могут даже выгнать на неделю. Кто знает. Обычно сильнее всего наказывают именно за курение и пьянство. Янош дотрагивается до моего плеча:

— Что опять? Очередные заморочки из-за уродства? Плюнь. Кто не урод! Посмотри на Троя! Имей в виду, ты еще легко отделался. Из-за какого-то там левостороннего пареза не стоит класть в штаны!

— Да при чем тут мой парез! Я в основном про домашних. Но все равно. Спасибо.

— Про домашних? Ну, здесь уж я ничем помочь не могу. Мы все хотим домой. Только это невозможно. Нам придется остаться здесь. Мы все тут ошметки мяса из отстойной банки «Чаппи». Все купаемся в одинаковом дерьме. А самый жирный ошметок — вон, смотри, толстый Феликс.

Я медленно поднимаюсь. Подхожу к толстому Феликсу. Он обижен.

— Плюнь. Он не то имел в виду.

— Понятно, что не то. И все равно мог бы заткнуть свой матюгальник. Ведь, в конце концов, что я могу сделать, если я такой толстый. И заодно скажу тебе, что и наш друган Трой тоже ничего не может поделать с тем, что не в состоянии выдавить из себя ни слова. Один другого лучше.

— Точно.

— Знаете, что я думаю? — тут же встревает тонкий Феликс.

— Ну и что ты там думаешь? — спрашивает Янош.

— Думаю, что все мы герои.

— Герои? — повторяет Флориан, которого все называют девчонкой. — Почему именно герои?

— Потому что на нас западают бабы, — отвечает Феликс. — На жирных, парализованных, молчаливых. Это как раз то, на что так западают бабы. Разве я не прав?

— Что-то я не заметил, — возражает толстый Феликс. — Бабы западают на высоких блондинов, которые кой на что годятся и могли бы сниматься в кино. На таких, как Маттис. Ты что, и правда думаешь, что эти курвы западают на такой кусок жира, как я?

— Маттис — это столб на ножках, — бормочет Янош, — пусть уж лучше западают на такой жиртрест, как ты. Или на Бенни. Посмотрите-ка на Бенни! Вот это тот тип, от которого тащатся все телки. Что, разве не так? Каштановые короткие волосы, голубые глаза, никакого жира. Да это прирожденный любовник.

Какое-то время я наслаждаюсь всеобщим вниманием. Говорю: «Вам виднее». Смотрю вниз. На мне все еще футболка с надписью Pink Floyd — The wall и черные джинсы. На ногах ботинки «Пума» с молнией. Когда-то они были белыми. А теперь серо-черные. Но это единственная обувь, которую я могу носить. Ведь мне не завязать шнурки. Янош считает, что из-за этого я тоже не должен класть в штаны. И все равно в этой несчастной обуви как-то неуютно. Может быть, это дело привычки. Отпиваю глоток пива.

Мы спускаемся вниз на деревенскую площадь. Мне их всех жалко. Всех пятерых. Взять, к примеру, толстого Феликса. Единственный ребенок в навороченной, как выражается Янош, семье. У него никогда не было друзей. Только сладости. От них и пострадал. Все называют его Шарик. Это прозвище он просто ненавидит, но запретить — кишка тонка. Оно преследует его с самого начала школьной карьеры и не отлипнет даже тогда, когда он вернется домой с аттестатом. А уж эту-то бумажку он когда-нибудь заработает, можно не сомневаться. Потому что, как говорят, толстый Феликс — хороший ученик. Средний балл каждый год неслабый. Янош утверждает, что он сечет даже в математике. Но как репетитора его использовать невозможно. В том смысле, что в качестве гонорара он требует сладкое. Так говорят, но сам я не знаю. Во всем остальном Феликс парень что надо. Терпеть не может разборок. Может быть, из-за того, что в любой ситуации остается в минусе.

Рядом с Феликсом идет мелкий Флориан, которого все называют девчонкой. Он ужасно нежный и чувствительный, так считает Янош. В шесть лет он потерял родителей. Автомобильная авария. С тех пор он говорит очень мало, в основном только тогда, когда его спрашивают. Он здесь уже с пятого класса, а на каникулы ездит к бабушке, которая набрасывается на него с восторженной и почти невыносимой любовью. Говорят, что он один из немногих здешних учеников, чьи родители или родственники небогаты. Сюда он попал только благодаря какому-то Управлению по делам молодежи. И несмотря на это он неплохо прижился.