Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим Страница 3

Да, да, именно тогда, в предпоследнюю ночь жизни моей горячо обожаемой матушки, я и кончил в первый раз, кончил впервые, кончил, практически ни разу до этого не предаваясь онанизму, а начав сразу с женщины, что же, хотя бы за это надо сказать маменьке спасибо. Спасибо, маменька, говорит Д. К, большое тебе спасибо, слезы внезапно брызгают из его глаз, ведь это просто невозможно — так ощутимо ясно представить себе это ностальгическое видение собственного детства: пустая комната барака, большой матрац, две распитые поллитры, закатившиеся в угол, обнаженная, смеющаяся маменька, хрупкая, тонкая, полногрудая, длинноногая маменька, приподнявшаяся на матраце и смеющаяся при виде того, как потная подруга елозит на себе одиннадцатилетнего мальчика, прижимая его головку к своим грудям, а еще безволосый член — к огромному и мохнатому межножью. Увы, все это в прошлом, как папенька, так и маменька покинули меня, оставив одного в этой печальной юдоли слез, именуемой жизнью. На следующий же вечер мать нажралась до поросячьих соплей (еще говорят — поросячьего визга) и попыталась сама полюбить себя непонятно откуда взявшимся кукурузным початком огромных размеров. «Скорая» увезла ее в три ночи, а наутро подруга пришла за мной и сказала: ну все, Ванька, отъебалась твоя маманя, пошли, у меня пока поживешь, a после похорон что–нибудь придумаем. Конечно, о том, как умерла маменька, я тогда не знал. Это уже позже, достигнув совершеннолетия и вернувшись в родной город, я получил через знакомых работников милиции доступ к ее архивному делу (поди сохранили как казус, не иначе) и целую ночь провел, перелистывая пять уже выцветших листочков, заполненных бледной фиолетовой машинописью через полтора интервала. Заключение судмедэксперта, показания соседей, что–то еще. (Кстати, последней фразой моей родительницы была: «Я достигла седьмого неба, кобеля проклятые!») Но это уже не важно, все это уже не важно, спите спокойно, любезные мои родители, Джон Каблуков рожден и продолжает жить, жаль лишь, что нет у меня родных могил, некуда прийти и всплакнуть в минуты не столь уж редкой хандры, у всех есть, а у меня вот нет, но ведь и это отличает меня от прочих, меня, Джона Ивановича Каблукова, с одним «в», а не двумя «ф» на конце. Похороны маменьки состоялись через пять дней, народу почти не было, и совсем уж не было мужчин, если не считать, конечно, меня. «Сик транзит глория мунди», сказал бы я сейчас, начертав это красивой латынью и еще переведя — мол, так проходит слава мирская. Но тогда я даже не знал, что есть такой язык, латынь, тогда я не знал даже, что русский язык может быть совсем иным, не тем, на каком говорили маменька и прочие обитательницы нашего прелестного барачного рая, что неподалеку от психушки, сразу же за железнодорожным полотном. Недавно я посетил те места, барака уже нет, да и дурдом перевели за город. Я миновал беспардонно вторгшийся в этот тихий мир детских грез кооперативный гараж, дошел до железнодорожной насыпи, постоял немного у того самого места, где — по преданию — папенька впервые овладел маменькой, а потом и у того, где — все по тому же преданию — он отдал концы, лишившись (простите невольный каламбур) конца, и тут я понял, что детство прошло. Еще через несколько дней после похорон Д. К. был увезен непонятно откуда взявшимися родственниками на другой конец страны, что и послужило началом его отрочества.

Глава третья,

в которой появляются простой российский миллионер

Фил Зюзевякин с дочерью и яхта «Лизавета»

…но продолжим. Кошмарики, думает он, и чего это всю ночь лезли в голову бедные папенька с маменькой, делать им, что ли, нечего? Но начало положено, думаю я, вот и первые странички моей долгожданной (кем только? вопрос на дурачка) исповеди легли в ящик письменного стола. ДК смеется, ДК счастлив, хорошее утро для Джона Каблукова, просто–таки замечательное раннее утро, распогодилось, солнышко, всяческие букашки–таракашки, стрекозы–бабочки шмыгают и по земле, и по воздуху, нет, думает ДК, отличнейшее все же занятие — писать мемуары. Хотя я их и не пишу, хотя я их просто сочиняю и так и оставляю жить в мире — без перевода на белый лист бумаги. Надо отметить, что ДК тут несколько лицемерит. Никогда он не собирался воплощать весь опыт своей тридцатипятилетней жизни в том, что сам называет исповедью, даже мысли у него такой не было. Вся загвоздка в Зюзевякине. Каблуков, молвил как–то раз Зюзевякин, а не слабо тебе писателем заделаться, ведь ты же мистик? Ну и что, мрачно ответствовал я, писателей много, а я один, так зачем мне–то еще этим заниматься? Нет, не унимался Зюзевякин, знаешь, Каблуков, мне кажется, что получится очень прибыльная штука — твоя исповедь. — Да? — удивленно спросил Каблуков и серьезно задумался. История знакомства простого российского мистика Джона Каблукова и далеко еще не старого по возрасту, простого российского миллионера Фила Зюзевякина к моменту приведенного абзацем выше диалога насчитывала уже несколько лет, проще же говоря, уже несколько лет, как Фил и Джон были знакомы, а вот история самого знакомства… Происходило все дело в Крыму, куда ДК прибыл на летние вакации вместе с очередной длинноногой знакомой (это такой у него тогда период был — длинноногих. Вообще, все свои периоды Каблуков делил исключительно по типам женщин, которые его окружали в тот момент. Был период болышегрудых и был, соответственно, худощавых, был, наоборот, переходящий в период крупных, был период блондинок, был — соответственно — брюнеток, эт сетера, эт сетера, выстукивает моя «Эрика» за неимением латинского шрифта, что, впрочем, уже подчеркивалось). Очередная знакомая была моложе лет на десять, не очень умна и не очень глупа, любила деньги и хай лайф (а кто из длинноногих этого не любит?), трахалась как кошка, и единственное, чего терпеть не могла, так это одной маленькой сексуальной склонности Каблукова, о которой пока можно умолчать. — Не надо, дусик, — шептала она, — Д. К. мрачно сглатывал слюну и не менее мрачно раздвигал кошане ноги. Как–то раз они решили заняться этим прямо на побережье, лишь отойдя за валуны (слава богу, дело происходило на диком пляже, где валунов гораздо больше, чем отдыхающих). Каблуков только примерился забабахать свой прибор, как был остановлен рыкающим басом, будто слетевшим с небес. — Ну уж, — промолвил бас, — ведь это просто негигиенично, хотя бы одеяльце подстелили, что ли. — Каблуков поперхнулся, кошаня фыркнула, прибор сник, а рыкающий бас перешел в громовой хохот. — Фил, — представился громовой бас после того, как Каблуков и кошаня привели себя в порядок, поняв, что на данный момент их времяпрепровождению положен конец (не будем играть в ненужные каламбуры), — Фил Зюзевякин. — Д. К. и кошаня с восторгом смотрели на нового знакомца. Несмотря на свой громоподобный голос был тот роста среднего, можно сказать, что даже чуть ниже. Или вот так чуть пониже. Чуть пониже среднего. Но это совсем не мешало внезапно появившемуся индивидууму как бы возвышаться и над ними, и над всем окружающим. Может, дело тут было в абсолютно пропорционально сложенном теле, может, в мощном рельефе мускулов, может, в чем еще, только вот это «ниже среднего» существовало отдельно от самого Фила Зюзевякина, похохатывающего, помаргивающего, подмигивающего, заслоняющего им солнце. — Ну что, будем знакомы? — спросил тот, очень уж игриво посматривая на кошаню. — Будем, будем, — мрачно ответил так и не спустивший Каблуков и протянул (по инерции, нехотя, без особой приязни, хотя ДК, человек вежливый и всегда старается все делать как бы с приязнью) руку. Ее радостно тряхнули, пожали до боли, до помутнения в глазах. — Да, — с восторгом вымолвил после этой процедуры Д. К. — А что, ребята, — возопил Ф. З. (для разнообразия будем иногда сокращать и его), — а что, ребята, не хотите ли на яхте прокатиться? — А откуда у вас яхта? — заинтересованно промяукала кошаня. — У меня все есть, — пробасил невысокий крепыш, отливающий смуглым загаром, — даже вертолет. — Свой? — вновь обалдела кошаня. — У меня все свое. Кошаня была выше Зюзевякина на полголовы, но именно это, как оказалось, и привлекло Ф. З. к ним в тот момент, когда он увидел шевелящиеся за валуном две переплетенные пары ног. Он любил женщин высоких, длинноногих и статных. То есть именно таких, как кошаня. И этот период в его жизни был всегда. Всегда только высоких, только длинноногих, только статных. С самого детства, с того момента, когда на выпускном балу после окончания десятого класса (дело было в небольшом сибирском городке, занесенном далеко не на каждую карту) предмет его обожания, его высокой и трепетной любви вот уже на протяжении последних трех лет, отказалась танцевать с ним медленный, обжимающий танец, аргументировав свой поступок трезво и жестоко для столь юного возраста: вот еще, будешь между грудей болтаться, малявка. Ф. З. затаил в себе боль, Ф. З. так и не смог забыть и простить, и с тех пор лишь высокие, лишь длинноногие и статные стали предметом его интереса. А так как Ф. З. был миллионером, то особых проблем для него сейчас это не представляло. (Хотя перед тем, как употребить глагол «был», надо бы использовать еще один — «стал». Но сие не входит в правила игры, пусть считается, что чуть ли не с рождения, то бишь с того момента, как Ф. З., простой российский предприниматель Фил Леонидович Зюзевякин, появляется на страницах данного повествования, он обладает многомиллионным состоянием, это снимает очень много проблем, прежде всего в жизни ДК, Джона Ивановича Каблукова, то есть в моей собственной жизни.) Остановить же свое внимание на кошане Ф. З. был вынужден по самой прозаической причине: оказалось, что его дворецкий–распорядитель предусмотрел для отдыха на яхте все, кроме одного. Да, правильно, ни одной высокой, статной, длинноногой в поле зрения. Так что пришлось самому идти на поиски, которые достаточно быстро увенчались успехом. Все на месте, даже красиво подбритый лобок. Подбритый ромбом, никогда еще такого не видел. — Ну что, — говорит Фил Леонидович, — принимаете приглашение? — А шампанское будет? — с придыханием интересуется кошаня. — Я же сказал, что у меня все есть. Значит, и шампанское есть. — И французское? — с ехидцей вступает в разговор Д. К, то есть я. — И французское, — с безразличием отвечает Зюзевякин и начинает посматривать на большие золотые часы с небрежно перекатывающимися под стеклом бриллиантами. — Ой, — взмявкивает кошаня, — как хочется на яхту! Каблуков начинает понимать, что его безмятежному периоду длинноногих приходит конец (отчего–то это слово так и просится в каламбур), но ему нравится невысокий крепыш, нравится его нездешний загар, нравятся его большие золотые часы с бриллиантами, нравится то, что им предлагают покататься на яхте, он понимает кошаню, он сам бы поступил точно так же, если бы был вот такой длинноногой кошаней, не очень умной и не очень глупой, с ромбически подстриженным лобком и минутным счастьем между ног. Да и потом, не надо забывать, что есть одна маленькая штучка, которую она никогда не позволяет делать с собой, да, просто недостаток воспитания, заторможенность какая–то, что ли, но Каблукову очень нравится это невинное занятие — ласкать языком мягкое и влажное женское межножье, а вот тут кошаня явно подкачала. — Что же, приглашение принимается, — с несколько обреченным видом говорит Д. К. Кошаня радостно взвизгивает и бросается на шею, вот только не Каблукову, а Зюзевякину. — Отлично, — говорит тот, — когда хотите, прямо сейчас? — А что, это неподалеку? Зюзевякин усмехается и достает из–за спины радиотелефон. Небольшая манипуляция, и он приставляет трубку к уху. Говорит Ф.3., слышит наша парочка, я на траверсе, затем идет перечисление каких–то цифр, высылайте лодку. Все, обращается он к Д. К. и кошане, через полчасика нас заберут, а пока я предлагаю прогуляться, и он внезапно смотрит на Каблукова с какой–то непонятной нежностью, будто говоря ему: милый, не беспокойся, сторицей воздается тебе за потерю кошани, так что прости меня, будь великодушным, ладно? — Ладно, ладно, — воистину великодушно отвечает Каблуков, — ну а пока–то что? — А пока просто побродим, — меланхолично пропeвает Зюзевякин, — ну а там и продолжение последует. — Последует? — взволнованно уточняет кошаня. — Последует, последует, — степенно уверяет ее Зюзевякин. И продолжение действительно следует. Даже побродить не успели, лишь спустились к самой воде да сели на бережок, поболтать в ней ножками, как показалась на горизонте быстро приближающаяся точка. — Это за нами, — сказал Зюзевякин, — быстро же несутся. Д. К., все так же мрачно насупленный, все так же мрачно курящий, как и в тот момент, когда понял, что все, лишился он кошани, подумал уже было о том, что бог с ней, яхтой, надо мне это, что ли, пусть себе плывут, пусть развлекаются, а я потихоньку доберусь до места дислокации и займусь чем–нибудь иным, не связанным ни с кошаней, ни с так называемым Филом Леонидовичем Зюзевякиным, отпущу их на свободу, лишу своего драгоценного общества, но тут Зюзевякин, будто чувствуя перепад настроения Джона Ивановича, легкомысленно ткнул его в бок и сказал: — Да перестань ты, все будет нормалек, это я тебе говорю, Зюзевякин! И, как оказалось впоследствии, он был абсолютно прав. Впрочем, пока до «абсолютно» еще остается какое–то время, пока лишь катер лихо подлетает (подруливает, подныривает, по волнам, подвывая, подмахивает) к берегу, водила–рулила глушит мотор, и маленькая изящная скорлупка начинает покачиваться метрах в десяти от берега, ближе не подгрести, не подплыть, ближе камни, пропорет катер брюхо, и никакой тебе яхты, никакого светлого, обещанного Зюзевякиным, будущего, так что приходится собственноножно брести по воде, стараясь не повредить ничего о камни, впрочем, кошане легче, кошаня взгромоздилась на зюзевякинскую шею и трется сейчас о нее своим ромбически стриженным лобком. Но оказались, наконец–то, на борту катера, плюхнулись на мягкие сиденья, некто, сидящий у руля, включил мотор, и катер вновь понесся туда, к горизонту, оставляя за кормой берег, камни и всякую другую чертовщину. — Что на яхте? — спросил Ф. З. у рулевого. — Все в порядке, босс, — ответил тот, лихо сплевывая за борт, — ждем вас уже вторые сутки. — Ничего, дождались, — пророкотал Ф.3., и само наше повествование погружается в небольшую сладкую истому, столь присущую любой поездке на быстроходном катере. Яхта Зюзевякина оказалась не столь сказочно великолепна, как это можно было бы предположить, просто нормальная крейсерская яхта о двух мачтах да с мощным мотором, ну, кубрик, естественно, ну, парочка кают со всеми удобствами — одна для Зюзевякина с кошаней, одна — для гостей, то есть для меня, камбуз еще имелся, машинное отделение, впрочем, я абсолютно ничего не понимаю в яхтах, лишь совсем недавно узнал, что яхта, к примеру, не плывет, а ходит, а уж прочие премудрости, все эти брамселя да фокс–брас–шкот–хреномутию оставим настоящим профессионалам, молодцевато–подтянутым седеющим молодчикам, белозубо улыбающимся навстречу соленому, как и положено, ветру. — Есть хочется, — кокетливо заявила кошаня сразу же, как расположилась в шезлонге на палубе. — Это можно, — голосом душевного (да так оно и было в действительности) хозяина промолвил Зюзевякин, — эй, Лизаветта (отчего–то подчеркивая неправильное местонахождение второй «т»), — как у нас с обедом, лапонька? — Лапонька вынырнула откуда–то из яхтового нутра, была она невысока, смугла, блондиниста, лифчик на ней отсутствовал, небольшие грудки задорно смотрели в разные стороны, а белые спортивные шорты аппетитно оттеняли крепкие ножки с полными щиколотками. Каблуков подтянулся. Каблуков понял, что и ему на этой яхте что–то светит, да, да, именно светит, горит фонарь, сверкает люстра, переливается нечто люминесцентнообразное, подтянулся, воспрял, воспарил, и телом, и духом, так что осталось одно, представиться, и он делает шаг вперед, наклоняет резким движением голову, чуть ли не щелкает босыми пятками, будто на нем сапоги, да вдобавок со шпорами, и говорит отчего–то хорошо поставленным (кто меня знает, может с полной уверенностью заявить, что это стопроцентная ложь) голосом: — Каблуков, Джон. Каблуков с одним «в», а отнюдь не с двумя «ф» на конце. — Это как, Каблукофф, что ли? — смеется Лизавета (впредь не будем подчеркивать остаточно–рудиментарное второе «т»). — Нет, Лизка, Каблуков, — встревает в разговор ее босс, — а вот как у нас с обедом на четыре персоны? — А четвертая кто? — спрашивает смуглотелая блондинка. — Ты, дура, — рычит Зюзевякин, — ведь и тебе жрать надо. — Нормалек, — кокетливо улыбается всем вновь прибывшим Лизавета и опять исчезает в (а может, и на) камбузе. — Пока посмотрите свои каюты, — многозначительно обращается к своим гостям Ф. З. и предлагает пройти вниз. Каблуков распахивает дверь и останавливается пораженный. Нет, не роскошью. Этого бы следовало ожидать по всем правилам игры, но отнюдь не так прост его новый знакомец, то бишь мой новый знакомец, то есть наш с ним новый знакомец, простой российский миллионер. Нет в каюте обалденной роскоши, а есть в ней до мелочей продуманные удобства, то есть то, что один каблуковский дружок обозначил в свое время формулой «состояние комфорта», и Д. К, делая первый же шаг, полностью погружается в упомянутое состояние. Ему уже плевать на кошаню, на ее столь замысловато стриженный лобок, на то, что далеко не всегда все получается так, как задумано, Д. К. плюхается в мягчайшее, огромное, нежнейшее и нежнейше–бежевое кресло (надо отметить, что все в моей каюте выдержано именно в таких, нежнейше–бежевых тонах), и хочется сейчас ему только одного: чтобы открылась дверь, вошел стюард в белоснежном форменном костюме, держа в одной руке на отлете серебряный поднос, на котором одиноко стоял бы запотелый (со льдом ведь, естественно) бокал, наполненный любимым каблуковским коктейлем (на два пальца водки, на четыре — апельсинового сока, а еще лучше сока грейпфрута), а в другой — белоснежно накрахмаленную салфетку, и тут раздается стук в дверь, войдите, нежнейше прошептал из своего кресла Д. К., дверь открылась, сладко заныло каблуковское сердце, ибо точь–в–точь описанный выше стюард как бы вплыл в каюту, и через мгновение Д. К. уже омочил губы в своем любимом напитке. — Сигары и сигареты в среднем ящике стола, — вежливо сказал стюард, покидая каблуковскую каюту, — одежда в шкафу, полотенца в ванной, обед через полчаса, дозвольте идти? Каблуков молча кивнул головой, не будучи в силах оторваться от холодного пойла. Стюард вышел и тихо прикрыл дверь, в этот момент яхта дернулась и Д. К. услышал, как глухо и размеренно застучал мотор. «Значит, не под парусом идем, — подумалось мне, — что же, но и это приятно, и шум мотора не мешает», стакан уже был почти пуст, и надо было решить, чем занять себя в оставшееся до обеда время. Но сделать это не сложно, ведь стюард уже дал все указания: сигары и сигареты в среднем ящике стола, полотенца в ванной, одежда в шкафу, так что остается одно — просто выбрать то, что сейчас наиболее подходяще. Каблуков выбирает ванну и полотенца, ванна оказалась не ванной в собственном смысле, а маленькой, но очень уютной душевой с нежнейше–бежевой (естественно) раковиной унитаза, с какими–то тубами, флакончиками и пузырьками на полочке, с тремя мягкими и мохнатыми (опять же нежнейше–бежевыми) полотенцами, различающимися только размерами (одно большое, одно поменьше, а одно — совсем маленькое). Каблуков побрился станком «Вилкинсон», Каблуков хорошо намылился мылом «4711», сделанным в форме Кельнского собора, Каблуков насухо вытерся тремя полотенцами поочередно. Каблуков высушил волосы феном, Каблуков одезодорантил себя спрэем «Диор», а щеки и подбородок протер лосьоном после бритья «Матадор», да еще прошелся по ним туалетной водой «Грезы Парижа», и уже после всех этих приятнейших процедур, пожалев лишь об одном, что не нашлось здесь массажиста, а еще лучше, массажистки. Каблуков, в чем, как говорится, мать родила, вальяжно прошествовал обратно в каюту и распахнул палисандровую дверцу встроенного в стену каюты шкафа. Ему предстояло чрезвычайно важное занятие, ему предстояло выбрать себе одежду к обеду, и этому он собирался посвятить оставшиеся в его распоряжении семь с половиной минут. Проще всего обошлось дело с плавками, тоненькие хлопковые трусики были навалены горой на самой верхней полке, причем размер тут был только один — его собственный, то есть мой. Ну а вот все остальное… Правда, надо учесть, что на яхту Ф. З. Каблуков явился лишь в шортах и майке, обед же, как предвиделось, предстоял серьезный, можно сказать, ритуальный. К такому обеду и одеваться надо как положено, так что Каблукову предстоит поработать головой. И он поработал. Через пять минут, одетый в белоснежный смокинг, легкие черные брюки, черную же рубашку с белой бабочкой, белые, естественно, носки и черные туфли мягкой кожи (с сожалением оставив в шкафу для всяческих других случаев десяток пар различных джинсов, десяток джемперов, пуловеров и свитеров, твидовый пиджак, кожаную куртку на молнии, «Эрика» вновь выстукивает латинское эт сетера, эт сетера). Каблуков поднимался на палубу, где под центральной мачтой (интересно, как называется она на профессиональном языке, что–нибудь типа «грот» или «фокс») уже был накрыт стол на четыре персоны: скромная бежевая льняная скатерть, бежевые же накрахмаленные салфетки, а в самом центре стола, в массивном, серебристого цвета металлическом ведерочке, остужались среди глянцевых граней льда две бутылки никогда мною не пробованного шампанского «Дом Периньон». Зюзевякин, в красном бархатном пиджаке, палевой рубахе и переливающихся жемчужных брюках, давал последние указания стюарду, что же касается кошани, то она вползла в какое–то подобие змеиной шкуры, впрочем, прикрывающее всего лишь треть длиннющего кошаниного тела. — А вот и мы, — игриво забасил Фил Леонидович, отпуская стюарда и направляясь навстречу Д. К., — ах, как нам идет, ах, какой мы красивый, да не стесняйтесь, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, я вас умоляю, Джон Иванович. Джон Иванович смущенно оглянулся в ответ и начал шарить глазами по сторонам. — Что, Лизку потеряли? — ехидно спросил Ф. З. — Сейчас, придет моя лапонька, а, вот и она, друзья мои, позвольте вам представить: моя дочь Лизавета (второе «т» давно осталось в прошлом), девка красивая, но дура, должен вам сказать, порядочная! Прошу к столу! — и Зюзевякин громко захохотал.