Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим Страница 4

Глава четвертая,

в которой едят лангустов, пьют «Божоле», Лизавета расстегивает лифчик, а потный Каблуков снимает с себя смокинг

…но продолжим. Слова эти не случайно так часты на страницах моей исповеди. Ведь это не просто забавное словосочетание, а родовой девиз нашего рода, рода Каблуковых, возникший еще тогда, когда даже прапрадед моего безумного папеньки (а мой — что, прапрапрапрадед? или еще одно «пра»?) не был в проекте, как не был в проекте и прапрадед прапрадеда моего безумного папеньки и даже… Пора остановиться, а то меня сразу же тянет рассказать историю отцовского прапрадеда, что, впрочем, я вскоре и сделаю (ведь исповедь же), но пока надо описать тот самый родовой герб, на котором и начертан наш фамильный девиз, вот так:

…но продолжим,

запятой там, естественно, нет, она просто понадобилась мне сейчас, а есть лазоревое поле, вписанное в геральдический щит, по лазоревому полю идет косая червленая полоса, пересекаемая тремя фаллообразными фигурами. Собственно надпись же идет в левой верхней половине щита, и что все это значит, мне, естественно, не может сообщить никто, ведь та единственная папенькина тетка, что нашлась, когда я пребывал уже в зрелом возрасте (то есть перейдя ту черту, которую не удалось преодолеть моей бедной маменьке — напомним, она прожила всего двадцать пять лет), кроме того, что завещала мне весь семейный архив (состоял он из двух тоненьких папок, в одной — этот самый фамильный герб с надписью, да еще жалованная кем–то из императоров российских грамота, подтверждающая благородство рода Каблуковых на вечные времена, а во второй — свод разрозненных событий из прошлой жизни моего рода, записанных тетушкой еще в то время, когда она не пребывала в маразме, ведь встретились мы, когда ей было под девяносто), не смогла сообщить ничего, а только плакала и говорила:

— Ну вот, ну вот..

С этим «ну вот» на устах она и скончалась через несколько дней, оставив меня абсолютно одного на земле. Похоронив тетку, я всю ночь просидел на кухне ее квартиры, доставшейся мне в наследство, пил водку и читал то, что тетка смогла в свое время вспомнить и записать. Сразу должен отметить, что все последующие экскурсы в историю рода Каблуковых базируются исключительно на ее воспоминаниях и лично я, то есть Д. И. Каблуков, никакой ответственности за возможное искажение правды не несу. Но все это так, по поводу, добавить же мне хочется лишь одно: особый интерес мой именно к отцовскому роду объясняется не столько тем, что я предпочитаю благородное происхождение неблагородному, я никогда не стыдился своей бедной и несчастной маменьки, а наоборот — порою восхищение овладевает мною, когда я вспоминаю ее. Дело в другом, ведь я уже обронил, что владею особым, мало кому свойственным даром, можно назвать его мистическим, чтобы не пускаться в долгие и подробные объяснения. Так вот, именно этот мой дар — наследие рода Каблуковых, пришедшее ко мне из глубины веков, и значит, интерес мой к фамилии моего отца должен стать понятен, и хватит дальнейших объяснений и уведомлений, вся эта преамбула, вызванная к жизни истовей нашего родового девиза, слишком затянулась, Зюзевякин с кошаней уже удобно устроились за столь мило накрытым столом, да и Лизавета (я не описал ее наряд? Что же, к трапезе она одела свободную блузу, примерно того же переливающе–жемчужного цвета, как и брюки ее родителя, и облегающие, узкие, блекло–дымчатые штанишки ниже колена, скромно и со вкусом, как и положено дочери простого российского миллионера) уже отодвигает стул, предлагая и мне воспользоваться ее примером, ну, что же у нас на обед, Лизавета Филовна? — вопрошает сбою блондинисто–смуглую дочь Фил Леонидович.

Ах, папа, — говорит она, — какой ты все же нудный. Ну, устрицы, ну, омар с лангустом, ну, мясо в красном вине, ну, салат из десяти белков а'ля Казанова, ну, филе средиземноморского морского окуня, да, я забыла еще настоящий марсельский «буйабес», это, естественно, на первое. Тебя устраивает?

— Вполне, а что пьем?

— Шампанское, как видишь, — раздраженно заявляет дочка, — а еще есть «Бордо», «Божоле», «Дир фрау мильх» и прочая вкуснятина. Коньяка тебе за обедом не положено.

Зюзевякин вздыхает, Зюзевякин громогласно трубит носом, будто жалуясь на судьбу, лишившую его доброй порции обеденного коньяка, но что поделать, единственная дочка, радость и услада, страдание и мука, так что остается одно — слушаться.

— Хорошо, — говорит Ф. З., — можно и приступать.

Опустим банальное описание сей милой трапезы, что толку перечислять, как одно блюдо сменяло другое, как открывал стюард бутылки с шампанским, как смеялась кошаня, глядя на солнце сквозь дымчатый хрусталь бокала, наполненного веселящим душу французским шампанским, как изысканно и со вкусом работал своими мощными челюстями хозяин яхты, как я, Джон Каблуков, с жадностью вгрызался в сладковато–непривычное мясо лангуста и столь же непривычно–сладковатое мясо омара, как пищали устрицы во рту милой Лизаветы (для тех, кто не знает: устрицы не жуют, их глотают), как реяли чайки над нашим столом, пытаясь урвать, украсть, унести с собой хоть кусочек, как показался неподалеку от нашей яхты пограничный катер, взвыла сирена, но Зюзевякин даже не повернул голову, лишь стюард просемафорил что–то с носа двумя разноцветными флажками, и замолкла сирена, развернулся катер и отбыл восвояси, а яхта продолжала свой путь, но вот и капитан, наконец–то, почтил нас своим присутствием, подошел этакий волчара лет пятидесяти, в белых джинсах и свитере на голое тело, выпил стоя бокальчик «Дом Периньон», поговорил о чем–то с Зюзевякиным, и сразу затих мотор, а бессловесные, непонятно откуда появившиеся, матросы начали ставить паруса. Какой толк описывать все это! Лизавета давно вышла замуж и проживает сейчас где–то в районе Сейшельских островов, а Зюзевякин напрочь забросил свою яхту и предпочитает собственноручно гонять небольшой спортивный самолет с очередной кошаней, возлежащей в кресле рядом со штурвалом.

Но мой астрологический знак — Рак, знак воды, а не воздуха, и потому столь приятно вспоминать мне сейчас именно самое начало нашего знакомства с Филом Леонидовичем: яхта, море, капитан, уверенно направляющий это симпатичное суденышко к берегам Турции, к проливам Босфор и Дарданеллы.

Да, я почему–то все забываю сказать, как называлась яхта. Что же, на ее борту красивым готическим шрифтом было начертано: «Лизавета».

— Ну, — сказал Зюзевякин, заканчивая трапезу, — подкрепились? Теперь и отдохнуть можно, а, Кошаня? (Имя нарицательное незаметно вползло в собственное) что, хочется бай–бай?

Кошаня вяло улыбнулась, ибо одна опустошила бутылку шампанского, и сейчас ее разморило, повело, стала она ленивой, утратила гибкость членов, одного хочется, лечь да поспать, так что прав Зюзевякин, надо бай–бай, и они отправляются в свою каюту, невысокий крепыш в красном бархатном пиджаке и долговязая аппетитная штучка в платье а'ля змеиная кожа.

— Вот так всегда, — говорит Лизавета, расстегивая блузку и вновь показывая свои небольшие, задорно торчащие в разные стороны грудки. — Стоит папаше новую кралю завести, как сам не cвой, пока пару раз не впендюрит, а потом ему новую подавай, — и она лениво откидывается на спинку стула, достав из пачки длинную дамскую сигаретку нежно–коричневого (отчего все сегодня имеет именно нежный оттенок?) цвета.

— Прикурить дай.

Я щелкаю массивной золотой зажигалкой, небрежно лежащей прямо здесь, на столе, среди мятых салфеток и грязной посуды, Лизавета прикуривает и спрашивает меня:

— А не позагорать ли нам?

Д. К. соглашается. Д. К. не может не согласиться. Д. К. перестает вообще понимать что–либо, и они с Лизаветой, оставив стол на растерзание стюарду, отправляются на корму, где все устроено именно для того времяпрепровождения, которым они и собираются сейчас заняться.

Лизавета сбрасывает блузку и брюки, стягивает практически несуществующие плавочки и хорошеньким голеньким тельцeм шмякается на матрац. — Давай, — говорит она Д. К., — вались рядом. — Д. К смущается, Д. К. отчего–то краснеет, Д. К. явно чувствует себя не в своей тарелке, да и потом, что толку загорать после столь обильной и сытной трапезы, после марсельского супчика «буйабес» (ударение на последний слог), после омаро–лангуста и лангусто–омара, устриц, мяса в вине и салата из яичных белков а'ля Казанова? Да еще «Дом Периньон», да еще «Божоле», да солнце, да море, да… — Вались, вались, — со смешком говорит Лизавета, уже повернувшись на спину, уже разметав бесстыдно свои крепкие ножки с полными щиколотками, уже подставив глазам Д. К. безмятежный рыжий кок, столь отличающийся по цвету от ее изысканно–блондинистых волос.

— Сейчас, — говорит ей потный Каблуков, — айн момент, — и он начинает суетиться, снимая с себя смокинг, бабочку, рубашку, башмаки, брюки, очередь доходит до трусов, давай, давай, говорит Лизавета, кого стесняешься, меня, что ли?