Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 30

на полтора моложе года. Амур и Псиша прозвали их.

А на балах был краше всех мужчин, и бабушка

налюбоваться, бывало, им не могла. Но как-то голову

тянул вперед престранно и туг был на которое-то ухо.

Был суеверен и приметы чтил. Так, утром вперед он

левую обует ногу и на нее всегда встает. А после

у окна, хотя бы и мороз, брал ванну он воздушную

так с четверть часа... Однажды ехал по Пречистенке

верхом на Воробьевы горы. Из-за забора, у Орловой

дома, голос: “Bonjour, mon cher!” Глядит. А там

сидит разряженное чудо в цветах и перьях, румянах

и белилах, вихляется и шлет ему воздушный поцелуй!

Шлет адъютанта: что, мол, за фигура? “Орловская я

дура Матрешка”, — фигура важно отвечает. Преумная,

претонкая была то штучка! Смеется государь и шлет

ей сто рублёв на ленты и румяна. А так, уж коли кто

ей приглянется, тянула за рукав иль платье: изволь с ней

чрез решетку целоваться, не то ударит аль щипнет.

IV. Экипажи

От времени, когда могли, умели и любили

жить весело и широко, в Москве лишь два

вельможных оставалось дома — Апраксина и

Долгорукова. Теперь и тени нет того.

Поднять бы наших стариков, они бы ахнули:

и обмелела, и измельчала москвичами, хоть

много их теперь... Есть имена, но токмо нет

людей. Красна Москва домами, а жизнию

скудна. Что срам и стыд по-нашему — теперь

и нипочем. А экипажи? Тьфу! У князя ли,

купца — ни герба, ни коронки. Что ж прятать?

Ведь не краденый: от дедушек достался! И у

меня их два: и свой, и мужнин. Статочное ль

дело — тащиться в колымаге одноцветной, как

Простопятова какая! Не говорю, что четверней

по всей Москве не боле двух десятков сыщешь.

А то и просто катят на ямских! Средь бела дня!

То был великий стыд, опричь когда своих

жалеешь иль по торговым по рядам. А ныне —

хуже и того: уж на извозчиках все рыскают

по матушке Москве. И год от года пуще: глаза

бы не глядели и слушать то не приведи Господь.

Мы письма, помни, гербовой печатали печатью,

а не облаткою какой, не незабудкою паршивой.

V. Бал

В собрание пускали по билетам да

самых лучших, но было что-то много.

Девицы, дамы — все в платьях золотых,

серебряных, с каменьями, а кавалеры —

в кафтанах шитых, с кружевами, при

звездах и в перстнях. И государыня сама

в серебряном наряде, невелика и ростом,

но величава и вместе ласкова, проста.

Играли: Гром победы раздавайся,

веселися, храбрый Росс. И всякий раз

куплет кончался: Славься сим, Екатерина,

славься, нежная к нам Мать! И, кланяясь

во время менуэта, все разом обращались

к ней... Мне было девятнадцать зим, и

близко от императрицы тогда случилось

танцовать, и вдоволь на нее я нагляделась;

не видела ни штучные полы, ни штофные

шпалеры. Опомнилась уже спустя гораздо.

Таких балов уж вам и не приснится, а мне

его не застят беды, ни долгоденствия лета.

VI. Саша

Москва узнала в феврале печальную ту весть.

А Саша их премилый был, престранный,

не так пригляден, может статься, но искры

снопами сыпались из глаз. Дикарь и увалень

чумазый, лет десяти невступно. Неловко

в плясы пустится с другими, потом еще

обидится на смех: губу надует, весь инда

покраснеет и сядет одинешенек в углу, и даже

бабка Марья Алексевна, бывало, и та не

вытащит любимца своего. Говаривала, что умен,

до книжек-то большой охотник, да порядком

урока не сдает. То не прогонишь играть

с детьми, то разойдется так, что не унять

ничем. Из крайности в другую бросается. Нет

середины. “Бог знает, как случится, но не

сносить (ты слово, Саша, помяни мое!) тебе

своей курчавой головы”. А рохля был какой и

замарашка! Не то что мальчик Грибоедов —

тот чистенький ходил, опрятный... Мамзелей

брали к ним, мусье, а жили весело, открыто

они за Разгуляем где-то. Там, у Елохова моста.

Весь дом вела безбедно сама старуха Ганнибал.

Как перебрались в Петербург, так года до

француза за полтора, я Марью Алексевну и

Пушкиных из виду уж потеряла навсегда.

1 Д. Благово.

Тысяча и одна речь

Ларин Олег Игоревич родился в 1938 году в Москве. Окончил журфак МГУ. Автор книг “В ритме Пинеги” (1975), “Узоры по солнцу” (1976), “Мезенские сюжеты” (1980), “Поклонись дереву” (1985), “Пейзаж из криков” (2003) и др. Неоднократно выступал в “Новом мире” как прозаик и очеркист. Живет в Москве.

“Ан-2” сорвался с места и пошел перелистывать один пейзаж за другим.

С горизонта понеслось на меня синевато-дымчатое пространство тайги, рассеченное зигзагами ручьев и речушек, рифлеными следами лесовозных дорог, с вкраплениями ядовито-желтых болот и торфяников. Слепящее, безжалостное солнце заставляло щуриться, выжимая слезы из глаз, и первое время нужно было привыкнуть, чтобы смотреть на землю. Между прочим, многие хищные птицы, сидя на гнездах, бывают настолько беспомощны, что не видят даже близких предметов, но стоит им подняться в небо, и они замечают любую мелочь на своем охотничьем плацдарме.

Наверное, и в нас, людях, заложен этот птичий дар. С пятисотметровой высоты земля выглядела чистой и прибранной. Лесной масштаб как бы сжался до масштабов топографической карты. Отсюда можно было найти любой ориентир, не боясь ошибиться на три-четыре метра. “Масштаб” позволял разглядеть даже такие места, где я недавно ночевал, разводил костер, удил рыбу и где едва не выкупался, неосторожно вылезая из резиновой лодки.

Ну а сейчас я сидел у иллюминатора среди воздушных пожарных, к которым напросился в рейс, чтобы посмотреть сверху, что там с экологией. По всему чувствовалось, что ребята соскучились по настоящему делу: пожаров нет уже больше месяца. Однако дежурств никто не отменял, и вот приходится ходить по утрам в аэропорт, сдавать зачеты по воздушной тренировке и ждать очередного “класса горимости”, чтобы подняться в воздух и прыгнуть на дымящийся лес. Но что-то не дымили леса в округе, не слышно было о пожарах и в других районах области; оттого и скучали десантники, бравые, отчаянные парни, и со скуки травили смачные анекдоты...

Я не отрываясь смотрел на землю, раз или два заметил тонкие струйки дыма, но при ближнем рассмотрении они оказались невинными рыбацкими кострами. Мы спрямили крутую петлю Мезени, и снова потянулись нескончаемые зеленые версты с пузырчато-ядовитыми трясинами и провалами густых синих озер, стали попадаться старые вырубки со стволами умерших деревьев и рубчатыми следами от тракторов.

Вот лесовозная колея вильнула в сторону, и я увидел праздничную, как домотканое полотно, поляну, сплошь усеянную розовыми султанами иван-чая и молодыми березками. Светло-зеленые кудрявые деревья-подростки радовали глаз; нежнейших оттенков изумруд заливал мезенскую тайгу.

— Красиво-то как! — не удержался я. — Скорее всего, здесь поработали лесники. — И в ответ услышал хохот десантников.

— Потемкинская деревня! — с мрачной злостью изрек кто-то из пожарных. И все вместе, перебивая друг друга, они стали посвящать меня в больные вопросы северного леса. Оказывается, вся эта зелень, ежегодно прирастающая, только зеленому новичку может показаться такой праздничной. На самом деле, если приземлиться, картина совсем не радостная, а почти бутафорская, “потемкинская”. В сущности, весь этот кудрявый самосев прикрывает сверху гниющие и обезображенные пни, суки и вершины, оставшиеся после рубки. Ведь лесозаготовителей интересуют только крупные литые стволы, из которых можно получить два, от силы три бревна, остальное они выбрасывают. И получается как в стихах соловецкого поэта-узника: “Внизу — тюрьма, вверху — богослуженье”. Порубочные остатки гниют, заражают закорышем здоровые насаждения, хотя внешне все выглядит вполне благопристойно. В сущности, это смердящий труп, закрашенный румянами. Чтобы вырасти здесь спелому лесу, потребуется около ста лет, пока не сгниют без остатка все пни, суки и вершины, и только тогда начнет подниматься хвойная поросль...