Светлана Шипунова - Генеральша и её куклы Страница 32

Хуже всех все‑таки вдове. У неё вся жизнь в одну минуту обрывается. И как ей жить дальше – одному Богу известно. В обществе ведь так устроено, что в почёте только вдовы–старухи, вдовы ветеранов той ещё войны, это у нас святое. А молодые вдовы современных войн – они уже обременительны для общества, для государства, лучше про них не знать и не думать. Что ж говорить о вдовах не военных, гражданских, вдовах тех, кто не погиб трагически, а умер своей смертью, хотя и безвременно, в молодые годы? Это дело совсем личное, сама и управляйся со своим горем.

…Плохо, Аля, быть вдовой, и если ты остаёшься ею сколько‑нибудь долго, ты почувствуешь на себе уже не сочувственные, а скорее высокомерные взгляды женщин и недвусмысленные – мужчин. Ты – вне общего расклада, ты – не такая, как все, от тебя лучше держаться подальше. Приглашать тебя в гости, в семью? Но ведь она же одна, — скажет хозяйка дома, ей, наверное, это тяжело – видеть полноценную семью, она нам весь вечер испортит своим настроением. А про себя подумает: ещё, не дай Бог, глаз положит на моего Вову. Так, постепенно ты останешься совсем одна.

Послушай меня, Алечка. Я понимаю, что сейчас ещё рано говорить об этом. Но ты знай, что вдовство – это не пожизненный приговор. Не надо ничего делать специально, но если вдруг, когда‑нибудь, нет, я говорю, когда‑нибудь, может, несколько лет пройдёт, ты встретишь хорошего человека, нет, ну, если… ты не должна отказывать себе в ещё одной попытке счастья. Это так просто. Жизнь ведь всего одна. Разве мы выходим замуж для того, чтобы хоронить своих мужей и потом куковать весь остаток жизни? Это же несправедливо. Мне мой Юрик, а он ведь понимал, что ему немного осталось, говорил: когда это случится, ты не живи одна, выходи замуж, я не хочу, чтобы ты из‑за меня страдала, я тебе и так всю жизнь испортил. Я кричу: ничего ты мне не испортил, я тебя люблю, прекрати! А он: я знаю, что говорю, это всё равно случится, но я хочу, чтобы ты не терзала себя, а выходила замуж со спокойной совестью, зная, что я не был против этого. Он меня тогда до слез довёл, как я плакала, как мне было его жалко, что ему приходится такое мне говорить! И как потом, на похоронах, я плакала, когда его дядька двоюродный, дядя Коля из Майкопа, сказал при всех: ну, ты ещё молодая, красивая, ты замуж выйдешь! Я плачу, головой мотаю: нет, нет, никогда, ни за что!

А вышла же. Через пять лет, но вышла. И мама моя тогда сказала: все‑таки Бог есть, он видит, сколько ты намучалась с Юриком за десять лет, вот он тебе и послал хорошего человека. Но это же не значит, что я его забыла или перестала любить. Я и сейчас, стоит мне только слово какое о нём произнести, как все снова поднимается внутри – и любовь, и жалость, и ещё какое‑то чувство, которое и назвать‑то не знаю, как, может, просто боль. Но – это отдельно, а тепершняя моя жизнь – отдельно, и одно другого не заменяет и не отменяет, просто я живу две разных жизни, так мне Бог дал.

…Знаешь, Аля, а вдов‑то много, не одни мы с тобой. Смотри, только в нашей родне ты уже третья, нет, четвёртая. Юры двоюродный брат, Саша, умер от рака, не дожив до 50, Люда осталась. И Олеся, моя сестра полтавская, у которой мужа бандиты убили. А в редакции у нас: сначала Оля, муж на машине разбился, потом Люда, у неё лётчик был, погиб в авиакатастрофе, потом ещё Таня – тоже муж на машине разбился, да ещё и с ребёнком вместе. Потом узнаю, что любимая подруга моего детства Люба Даниленко тоже уже вдова, мужа убили вроде бы в коммерческих разборках. А другая Оля, у которой муж вообще нелепо погиб, полез купаться в шторм и утонул, причём в первый же день их отпуска. А Люда другая, у которой Сашу бандиты на дороге остановили, машину забрали, а ему – пулю в затылок. Эти две – не мои подруги, а жены Володиных друзей, но я их обеих, каждую в своё время, утешала, как могла, делилась тоже опытом вдовства, ведь когда это случается внезапно, как у них, не знаешь, куда бежать, с чего начинать, что и как делать, а главное – как жить дальше. Ведь в первые минуты и часы, и дни кажется, что жить дальше, без него, просто невозможно и не нужно.

А ты знаешь, что в древних культурах, и не только восточных, жену клали в могилу рядом с умершим мужем, поскольку жизнь её со смертью мужа считалась тоже законченной, как бы теряла смысл. Был такой историк украинский – Грушевский, так он пишет, что «жинка забивала себе по смерти чоловика» и что «жинки се чинили добровильно», в подтверждение своей любви. Что ж, я верю, верю. В самый первый момент это очень даже может быть. Я хорошо помню, что самое первое моё чувство, когда я проснулась наутро после похорон, было то, что я хочу к нему, туда.

Но вслед за этим, знаешь, что со мной случилось в то утро? Я никому этого не рассказывала, а тебе расскажу. Я, конечно, с четырёх часов уже совсем не спала, ворочалась, плакала, вставала, ходила, пила воду и опять плакала. И рассвет встретила, стоя у окна, выходящего на восток, он только–только там, далеко на востоке поднимался. И с высоты моего девятого этажа небо виделось огромным, чуть светлым, с нежной такой, розовой полоской на горизонте. И в этот час рассвета в квартире и там, за окном, стояла такая тишина… И меня охватило вдруг странное спокойствие, сродни равнодушию, и вот среди этого покоя пришла, словно опустилась откуда‑то сверху не моя, а как бы чужая мысль, даже и не мысль, а фраза, просто фраза, слишком конкретная и оттого слишком неуместная:

«В сорок лет ты выйдешь замуж за военного, и у тебя будет дочь».

Представляешь? Мне стало ужасно стыдно от этой мысли, неизвестно откуда на меня снизошедшей, но почему‑то я поняла, что это – правда, так и будет. Может, в самые роковые минуты жизни Бог даёт человеку право чуть приоткрыть завесу над своим будущим?

…Поезд подходил к мокрому от дождя перрону, Аля уже стояла в тамбуре, выглядывала: встречает её кто‑нибудь или нет? А, вон, кажется, кто‑то из девчонок, Лана или Мила, отсюда не разберёшь. Первой из пассажиров, налегке, с маленькой сумкой через плечо, шагнула она из вагона и пошла навстречу. Лана. Они коротко обнялись, чмокнули друг друга в щеку.

— Что с Мирой?

— Поехали, по дороге все расскажу.

Было только 6 утра. Дома попили чаю, дождались, пока проснутся остальные. Решено было, не теряя времени, везти Алю на улицу Мимоз.

Но когда они с Лёней Захаровым подъехали к дому №18, Аля стала озираться, приглядываться и мотать головой:

— Нет, вы знаете, это не здесь. Тот дом стоял в глубине двора, до него ещё идти надо было, а этот прямо на улице.

Они ещё поколесили по старому центру, но дом как сквозь землю провалился.

— А давайте я пешком здесь похожу, по дворам, и если найду, сразу вам позвоню.

У Лёни были и другие дела, в частности, надо было проверить только что переданное местным авторадио сообщение (он услышал его в машине) о столкнувшейся с КамАЗом «Хонде», следовавшей в сторону Долины Нарзанов. Он согласился оставить Алю ненадолго одну в городе.

— Только вы смотрите, не потеряйтесь, а то ещё вас потом искать!

Не прошло и часа, как она позвонила ему на мобильный и прокричала: «Я нашла!». Лёня, успевший за это время убедиться, что в Долине Нарзанов разбилась не та «Хонда», помчался по названному Алей адресу. Она ждала его на углу улиц Кипарисовой и Красноармейской и, схватив за руку, потащила через два двора к стоящему в глубине второго из них дому.

— Вот здесь!

Они вошли в подъезд, поднялись на третий этаж и остановились перед дверью, показавшейся Лёне подозрительно знакомой. Не успел он нажать кнопку звонка, как из соседней двери выглянула не менее знакомая физиономия бдительной пенсионерки.

— Товарищ милиционер!

— Стоп! – сказал Лёня. –Ничего не понимаю. Это же тот самый дом и есть. У вас ведь адрес «улица Мимоз, 18»? А мы откуда зашли? С Красноармейской, что ли?

— Это вы со двора, с чёрного хода зашли, а парадный подъезд у нас с улицы Мимоз, — объяснила соседка.

Инна пока не появлялась, но Лёня уже не сомневался, что стоит ей появиться, он тотчас об этом узнает. Главное же, он был теперь уверен, что это именно та Инна, которая им нужна, и они не зря её караулят. Если верить соседке, «присутственный день» у неё по средам. Завтра – среда. Завтра – решающий день.

9

Последним прилетел из‑за границы сын Ваня. Взрослый, женатый уже парень, он был растерян и напуган, как ребёнок, верхняя губа у него дрожала и покрывалась испариной. Отец обнял его крепко и так стоял минуту–две, а когда отстранился, все увидели, что глаза у него мокрые от слез.

— Как это могло случиться? Кто был дома? – допытывался Ваня. – А ты где был? Почему она одна поехала? А Костя куда смотрел? Сейчас я с ним сам поговорю, где он? В милицию заявили? Почему нет?

Крутившиеся тут же сестры – Мила и Лана, а также примкнувшая к ним вдова Аля махали руками на Ваню: мол, не наседай ты на отца, видишь, он и так переживает.