Сергей Костырко - Медленная проза (сборник) Страница 35

– А ничего другого нет?

– Да-да, – поспешно щелкнул он выключателем и выгреб из бардачка горсть кассет. – Люба Успенская, а?

– Давайте.

«Люба, Любочка, целую тебя в губочки…» – изгибался перед капотом сиреневый асфальт. Светились сквозь кроны голубые и бурые верхушки гор. Внизу слева уже разворачивалась огромная бухта с как бы задымленным городом. Радостным и тревожным холодком обдали знакомые вершины гор и ломаная линия причалов – очень уж старался Модест по телефону. Как девицу уговаривал.

Игорь затормозил в конце узкой улочки, спускавшейся на набережную.

– Дальше проезда нет, – сказал он. – Я здесь буду стоять. А вы пройдете по набережной направо метров пятьдесят, ресторан там. Модест должен быть уже на месте.

Я вышел на набережную. Как и не уезжал. Ресторан, который мне назвал Модест, был тот самый, где я сидел с Леной и Володей. Но Модеста в загородочке не было. В зале – тоже нет.

– Вы не от Модеста Алексеевича? – подскочил ко мне официант. – Он задерживается, просил извинить. Ваш столик снаружи. Можете заказывать все, что хотите.

– Да. Коньяку граммов пятьдесят и кофе.

Я хлебнул коньяка. Закурил. Дневной жар сходил быстро. Осень. Ветерок прохладный. Но еще тепло. В метре от меня вышагивали отдыхающие, над ними шевелились ветки низких кустистых сосен. С моего места видна вся набережная, половина порта и бухты. Шествие озвучивалось меланхолической композицией Филипа Гласса из ресторанного динамика над моей головой, – чистая прозрачная музыка, в которую вплетены голоса птиц, шум ветра и плюханье волны, заглушающие сейчас для меня настоящее море. Мне нравятся сконфуженно-развернутые плечи и гордо поднятые головы девушек и парней, проходящих мимо моего кресла в партере, независимость и сосредоточенность двух старушек, застрявших в потоке, – они обсуждают экстрасенса, практикующего в конце набережной. Как если бы, нырнув и долго пробыв под водой, я наконец вынырнул и глотнул воздуха.

Я не сразу заметил странность в поведении людей на набережной. Гуляющие притормаживали у парапета, образовывались кучки, явно незнакомые люди обсуждали что-то общее. Я проследил их взгляды.

Вначале я увидел на пустом пирсе отгороженную от публики металлическим заборчиком группу мужчин, человек пятнадцать-двадцать. Очень уж отдельно они стояли. По-чиновничьи элегантные костюмы, кейсы и папки. Милицейские и еще какие-то мундиры.

А потом, проследив направление взглядов уже из этой группы, я увидел небольшое судно, примерно в километре от берега идущее в бухту на буксире. Судно сопровождали пять или шесть катеров.

Оба официанта тоже стояли под декоративной арочкой ресторанной загородки. Один из официантов оглянулся и крикнул кому-то в помещение ресторана: «Идет!», и из зала выбежали женщины в халатах.

Я развернулся к официантам:

– Что там?

– Летучий голландец… Не слышали? Вчера вечером на рейде встало судно, а утром перестало выходить на связь. Там сейчас четыре трупа и больше никого. Ни одного живого человека.

– Как это?!

– Перестреляли. А кто, зачем и почему, естественно, никто не знает.

– Говорят, что убитых двенадцать человек, – вмешалась буфетчица.

– Кто говорит?.. До чего ж вы, бабы, кровожадные, – усмехнулся официант. – Менты сказали, четверо.

Судно уже стояло неподвижно. Два катера вплотную подошли к борту судна, и оттуда в катера спускали какие-то ящики.

– Что-то перегружают. А вон видите, – официант кивнул на пирс, – сколько начальства собралось: таможня, милиция, прокуратура. Ихние люди с обеда на судне.

С коротким взревом к пирсу подошел катер, и мужчины, не теряя выправки «прочих официальных лиц», начали спускаться в катер.

На секунду ослабив взгляд, я увидел напротив ресторанчика, на скамейке у парапета, сидящим спиной ко всей этой тревожно-волнительной суете Рыжего, того самого «отдыхавшего» культуриста. На коленях развернутая газетка, поза расслабленная. Встретившись со мной взглядом, он чуть улыбнулся, качнул головой и отвернулся.

Толпа у парапетов постепенно вырастала, закрывая обзор, но мне уже не нужно было смотреть туда. Главное происходило на самой набережной.

Из переулочка с ювелирным магазином на углу выходила группа мужчин. Их внешность и манера держаться не оставляли никаких сомнений. Они шли небольшой плотной толпой, как бы укрывая сердцевину. Но я сразу же увидел знакомую кепочку на самом низкорослом из них. Они прошли вдоль спин сгрудившихся людей на свободное место и остановились в нескольких метрах от меня. Я не отрывал взгляда от затылка Клима.

Клим поднял руку, согнутую в локте, и кто-то из окружавших его вложил в эту руку бинокль. Стоящие впереди расступились, и Клим замер на несколько минут с биноклем у глаз и растопыренными локтями. Я не мог заставить себя встать и уйти – я как бы боялся всколыхнуть своим движением застывшее между нами пространство. Слишком близко мы оказались друг к другу. Вот Клим опустил бинокль и, чуть повернув голову, что-то говорит. Двое справа, чуть подавшись к нему, напряженно слушают. Один из них кивает, как бы удостоверяя шефа в понятности приказа. Закончив, Клим начинает поворачивать голову в исходное положение и поднимать бинокль, но вдруг резко оглядывается. Пару секунду глаза его с недоумением осматривают набережную и безошибочно втыкаются в меня. Лицо его кажется мне устало-равнодушным, почти замученным. Он смотрит, как бы не веря себе, и так же резко отворачивается. По движению затылков, по застывшим и напрягшимся позам стоящих вокруг него я понимаю, что Клим говорит обо мне. Потом он снова поднимает к глазам бинокль. Я разминаю сигарету и стараюсь унять дрожь в пальцах. Боковым зрением я отмечаю, как двое из людей Клима отходят к переулку, из которого появились. Я снова поднимаю голову. Рыжий, сидевший на скамейке, уже стоит. Он смотрит на меня в упор и, поймав мой взгляд, кивает головой вправо, туда, где меня ждет машина Модеста. Я встаю, и он на секунду закрывает глаза: правильно, все так.

– Вы не будете ждать Модеста Алексеевича? – кидается ко мне официант.

– Да нет… я сейчас… я прогуляюсь.

– Но столик я держу для вас?

Я пожал плечами.

– Как хотите, столик за вами.

Я шел по набережной, стараясь, чтобы ноги мои шли, а не бежали.

– Сюда, сюда, – услышал я свистящий шепот.

Багажник машины торчал из переулка уже почти на набережной. Задняя дверца приоткрыта, и дверцу я закрывал уже на ходу – набирая скорость, машина пронеслась по переулку, потом через какой-то двор, через сквер, притормозила, переваливаясь колесами через клумбу и бордюр, и, не обращая внимая на тормозящие машины, выехала на шоссе. Меня вжало в сиденье, потом завалило на бок, мимо окна пролетали центральный универмаг, рынок, автовокзал, мы выворачиваем к подъему на верхнее шоссе.

– Ложитесь на сиденье, – сказал Игорь.

Играет проклятая музыка с Вилли Токаревым, на повороте меня вжимает головой в дверцу. Минут через десять шофер начинает сбрасывать скорость и оборачивается: «Все. Ушли. За нами никого».

Я сажусь. Справа внизу море, слева горы, полупустая дорога. Наша машина идет все медленнее и медленнее. Мы еле тащимся. Нас обгоняют. Потом Игорь начинает набирать скорость. Мы снова идем наравне со всеми остальными. Пленка с Токаревым закончилась.

Когда мы сворачивали с шоссе на дорогу к санаторию, я увидел на обочине желтый «жигуленок» с открытыми дверцами, в машине – Рыжий и еще кто-то. Мы проехали не останавливаясь. Игорь затормозил, не доезжая до первого шлагбаума:

– Вот так вот. С ветерком! – лицо его было почти веселым. – Тут вам метров сто до ворот. А мне, извините, дальше нужно гнать. Вы, вообще, как? Нормально? Сами дойдете?

– Дойду, конечно.

– Ну, счастливо.

Я дважды показал свою санаторскую карточку, прошел сквозь темнеющий уже парк к дому, поднялся в номер. Ничего, ноги шли нормально. Втягиваешься, милый.

За окном номера тихо и элегично кончался день. Из приоткрытой балконной двери – отдаленная музыка.

Крымская нега. Хоть залейся.

Я набрал номер Модеста. Трубку взяли сразу же.

– Модест?

– Да-да. Как вы? Уже у себя?

– Да, все нормально.

– Я должен извиниться за свое отсутствие. Меня в последний момент дернули в Севастополь.

– Модест.

– Да, – запнулся он на полуслове.

Чуткая пауза.

– Модест, я уезжаю в Москву.

– Когда?

– Завтра.

– Минуточку…

Тишина. Я вжал трубку в ухо и задержал дыхание: отдаленный, но вполне различимый голос Модеста: «Он уезжает». Затем ватная тишина, щелчок в трубке и совсем рядом снова Модест:

– Завтра вряд ли получится. Завтра – это очень трудно. Скорее, послезавтра. Поживите у нас еще денечек. День туда, день сюда – какая разница. – Но не было в его голосе прежнего напора.