Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 35

Я дошел до дома в том же рабочем настроении, дух был устремлен к труду, теперь главное было не дать себе рассеяться, пока не усядусь за стол. В коридоре я сбросил пиджак и быстрым шагом отправился в кабинет. Я сел за стол, включил компьютер в сеть. По дороге из парка я заготовил начало первой фразы. Теперь она прокручивалась в голове, и пальцам не терпелось ударить по клавиатуре. «Когда Мюссе, показывая в своей новелле…». Нет, не пойдет, «показывая» не пойдет. Я посмотрел на потолок. Наверное, «изображая». Нет, «изображая» не лучше. «Когда», напротив, мне нравилось. «Когда» подходило идеально. «Мюссе» же был Мюссе, с ним ничего не сделаешь. «Когда Мюссе» негромко произнес я. Да, отлично. Я встал, задумчиво прошелся по кабинету, открыл дверь, вышел на балкон. «Когда Мюссе» тихонько повторял я. Начало, бесспорно, удалось. Я чуть повысил голос. Когда Мюссе. Я навалился на перила и громко сказал несколько раз: Когда Мюссе! Когда Мюссе! Я орал с балкона: Когда Мюссе! Потише! произнес кто-то, потише, пожалуйста! Голос шел снизу. Я перегнулся через перила. О, извините, ради Бога, сказал я, свешиваясь в пустоту. В садике под домом сидел на шезлонге старик-домохозяин. Он опустил книгу, которую читал, поднял глаза и очень удивленно, как будто не мог понять, в чем дело, меня разглядывал. В знак приветствия я вежливо приподнял шляпу, не знаю, кстати, была ли она на мне (без шляпы мой жест мог только сильнее удивить его). Но в это время мне кто-то позвонил, и работу пришлось прервать.

Делон (как хорошо было, что рядом в трубке успокоительно звучал голос Делон), не спросив даже, как дела с исследованием, быстро сообщила, что чувствует себя сегодня потрясающе и что малышка первый раз зашевелилась в животе. Когда Делон плыла, рассказывала Делон, тело малышки тоже двигалось, наверное, малышка поняла, что очутилась в море и принялась плавать по животу. Делон сделала паузу, и я успел представить, как они вдвоем плывут по ярко-синей прозрачной глади, одна поверх другой, одна в другой, две любви — та, что больше, неторопливо и расслабленно разгребает светлые волны и смеется, смех начинался на берегу и не переставал, и в конец ее выматывал, и ей хотелось писать, и чтобы не описаться, она, закинув голову назад, колотила руками так, что брызги летели во все стороны — я так любил этот смех, смех в воде; другая, маленькая, та, что пока не родилась — ее даже нельзя назвать моим ребенком, — пригрелась, скрючившись, подвешенная в жарком животе у матери, которая перемещается, куда захочет, по теплой жидкости. За это утро, говорила Делон, малышка шевелилась целых три раза, и с самого начала беременности Делон не чувствовала себя так хорошо. Часа два назад она даже нырнула за морскими ежами. И я, в гостиной у себя в Берлине, сидя перед телефоном, видел, как этим утром Делон на дне прозрачного моря собирает морских ежей, сегодняшним или прошлым утром, неважно — многие Делон, наслаиваясь друг на друга, плыли по разноцветным волнам моей памяти, выискивая свежих морских ежей, на моей Делон была голубая маска, слегка врезавшаяся в скулы, Делон лежала лицом вниз, почти не двигаясь, и осматривала водоросли. В руке у нее торчала изогнутая вилка, корзина болталась на ремне, обмотанном вокруг запястья; моя Делон спокойно разглядывала через прозрачные очки дно маленькой пустынной бухты, почти не двигаясь с места, только взбивая позади себя пену едва уловимым шевелением длинных загорелых пальцев, и вдруг, очевидно, заметив морского ежа, уходила отвесно вниз, исчезая из виду с элегантной постепенностью наяды — последними скрывались ноги — и через мгновение выныривала, задыхаясь, на глаза падали волосы, на голове были водоросли, на вилке — еж; она озабоченно изучала его, положив на ладонь, прежде чем убрать в корзину, и опять, не отдыхая, не убирая с маски две длинные мокрые пряди, опускалась под воду, до тех пор, пока мешок не раздуется от воды, не отяжелеет и не наполнится доверху десятками красивых и толстых ежей, усеянных движущимися колючками, на которых солнце отбрасывает черные и фиолетовые блики. Потом она приходила домой, не успев обсохнуть, в простой белой рубахе, накинутой поверх мокрого купальника (на обратном пути, соблюдая ритуал возвращения из бухты, она на минутку задерживалась у инжира, обводила глазами голые ветви, срывала, наконец, одну или две ягоды и съедала их по дороге, шагая с полной корзиной морских ежей, прикрытых пляжным полотенцем). Дома она садилась их чистить — устраивалась на металлическом стуле в тени высоких садовых деревьев, брала большие оранжевые ножницы и, воткнув острие ежу в туловище, медленно вела сверху вниз, так что еж распадался на две половины, над каждой из которых она быстро и энергично проводила рукой, отходы падали в пластмассовый таз — он стоял у нее между ног, — и в желанном ларчике панциря оставались только чудные съедобные пластины, похожие на кораллы, разросшиеся в глубине раковины в виде большой звезды, оранжевого гиганта или красного карлика. Когда работа бывала закончена (на блюдо с чищенными ежами — оно стояло теперь на столе — она набрасывала кухонное полотенце в красную и белую клетку, чтобы не садились мухи и пчелы), моя Делон в углу сада напротив двух больших газовых баллонов принимала душ из шланга, запрокинув голову, неторопливо разглаживая волосы под струей. А я — у меня не хватило духу расстраивать ее теперь рассказом о трудностях в работе (а у меня дело плохо, сказал я, я обгорел). В Берлине, сказала она, обгорел в Берлине! и засмеялась. Я стал объяснять — она смеялась, не переставая (по ее словам, я был невероятный человек, обгорел в Берлине! повторяла она), — что утром мне не работалось, и я пошел гулять. Зато теперь, перед ее звонком, я написал (я быстро подсчитал в уме) полстраницы, короче говоря, примерно полстраницы (Когда Мюссе). И что ты сжег? спросила она. Она умирала от смеха. Мозги? У меня обгорели плечи, сказал я. И сразу стал ее расспрашивать о детях. А как там малыш, спросил я, не очень ревновал к малышке? Ведь то, что девочка не родилась, не значит, что к ней не будут ревновать, заметил я (даже работа как-то отодвинулась на второй план). Нет-нет, он страшно милый, сказала она, он стал весь шоколадный, представляешь. Давай я его позову? сказала она и ушла, не дав мне времени ответить. Алё, папа, сказал мой сын, как у тебя дела? Хорошо, детка, сказал я. Так было заведено начинать телефонные разговоры с Бабелоном (пару недель назад я начал звать сына Бабелоном, не знаю почему).

Сидя в гостиной нашей берлинской квартиры, упершись ногами в журнальный столик, я слегка раскачивался в кресле, похожем на режиссерское, и объяснял Бабелону, который спрашивал, почему я не еду в Италию, что занят, что пишу книгу. А как называется твоя книга? спросил он. Единственное, в чем я был сейчас уверен, так это в названии, было бы глупо разболтать его, и я сказал, что еще не решил. А ты бы как ее назвал? спросил я. Мимоза, сказал он. Сказал очень уверенно, я даже растерялся (наверное, придумал перед сном в кроватке, чтобы если я буду спрашивать, не ударить в грязь лицом). Ты мне купишь нинджет, сказал он. Какой нинджет, спросил я, как у Супер-Рейнджеров за спиной? (где ты, мой шестнадцатый век). Оранжевый, двухдисковый, чтобы стрелять и чтобы убивать, сказал он. Ладно, сказал я, посмотрим, дай мне маму, пожалуйста. И пока мой сын, чтобы позвать Делон из сада, как водится, носился по всем комнатам, я, сидя у себя в гостиной и задумчиво изучая босые ноги на журнальном столике, решал, стоит ли говорить Делон, что я больше не смотрю телевизор, и не получится ли, что она раньше времени узнает о поступке, который я могу и не совершить.

Сзади на окне жалюзи были подняты, и солнце широко заливало комнату. Передо мной наискось растянулось по паркету большое, светлое, блестящее пятно, похожее, на что-то живое. Когда снаружи дул ветерок, оно неторопливо меняло очертания, слегка сужалось или надувалось, как будто на него махали веером теней и света. Я ждал, когда Делон подойдет к телефону, и глядя на этот ровный, натертый до блеска паркет, меланхолично вспоминал, как мы с сыном играли здесь в хоккей. Надо было видеть, как Бабелон, чтобы усилить удар, задирал к плечу клюшку, которую я ему подарил, и изо всех сил отбивал в воздух легкий кубик Лего, нашу шайбу, а я, согнув колени, неуклюже защищал ворота (черный полированный столик, как будто нарочно созданный для этих целей), или, наоборот, как он в опущенном мотоциклетном шлеме и боксерских перчатках, полученных на день рождения, спасал ворота от моих хитрых зигзагов, когда я во фланелевых брюках и серых носках разъезжал по гостиной, ведя кубик клюшкой, лавируя, как чех, высматривал в защите противника брешь, мчался, как молния, обходил вратаря и последним неотразимым ударом посылал шайбу в ворота, увертываясь от летящего на меня тела мальчика четырех с половиной лет, бросавшегося под ноги с той же щедрой поспешностью, с какой его мать прыгала ко мне в объятья. Ну и семейка (иногда мы вызывали Делон, чтобы она с начала до конца посмотрела последний гол, который мы с сыном повторяли для нее, перемещая тела и клюшки легкими замедленными движениями).